— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.
— Хорошо.
509-й лежал рядом с кучей трупов между двумя бараками. Куча в этот раз была выше, чем
обычно. Вчера вечером в лагере не давали хлеба. Это всегда было заметно на следующий день по
количеству трупов. Дул мокрый, холодный ветер, поэтому 509-й придвинулся совсем близко к
куче: мертвые защищали его от холода.
«Они защищают меня, — думал он. — Они защитили меня от крематория, а теперь
защищают от ветра». Этот холодный, мокрый ветер гнал куда-то по небу дым Флорманна, чье
имя он теперь носил. Несколько обгоревших костей его скоро попадут на мельницу и
превратятся в костную муку. И лишь имя — самое недолговечное и условное из всего, чем
наделен человек, — осталось и превратилось в щит для другой жизни, борющейся со смертью.
Он слышал, как охали, кряхтели и шевелились трупы. В них еще бродили соки. По
отмирающим тканям ползала вторая, химическая смерть, расщепляя и отравляя их газами,
готовя их к распаду, — и словно призрачные отражения отступившей жизни, вздувались и
опадали животы, из легких с шумом вырывался воздух, а из глаз, как запоздалые слезы, сочилась
мутная жидкость.
509-й поежился. На нем была гонведская
[13]
гусарская куртка, одна из самых теплых вещей в
бараке, которую по очереди надевали те, кто спал снаружи. Он посмотрел на тускло мерцающие
в темноте галуны обшлагов. Ему вдруг пришло в голову, что все это похоже на иронию судьбы:
именно теперь, когда он опять вспомнил о своем прошлом и о самом себе и не желал больше
быть просто номером, — именно теперь он вынужден был жить под именем умершего, да еще
облачившись в венгерский военный мундир.
Он опять поежился и спрятал руки в рукава. Он мог бы отправиться в барак и несколько
часов поспать в его смрадном тепле, но он не сделал этого. Он слишком разволновался. Лучше
остаться здесь и мерзнуть, уставившись во мрак ночи, и ждать от этой ночи неизвестно чего.
«Это как раз то, что сводит с ума, — думал он. — Это ожидание — как сеть, раскинутая над
лагерем, в которой запутываются все надежды и страхи. Я жду, а Хандке с Вебером притаились
где-то за спиной; Гольдштейн ждет, а сердце его каждую секунду грозит остановиться; Бергер
ждет и боится, как бы его не сунули в газовую камеру вместе с рабочей командой крематория
раньше, чем нас освободят; все мы ждем и не знаем, отправят ли нас в последний момент по
этапу, в лагеря смерти, или…»
— 509-й, — послышался из темноты голос Агасфера. — Ты здесь?
— Здесь. Что случилось?
— Овчарка умерла — Агасфер подковылял ближе.
— Он же не болел, — сказал 509-й.
— Нет. Просто уснул и больше не проснулся.
— Помочь тебе его вынести?
— Не надо. Мы тоже были на улице. Он лежит вон там. Я просто хотел сказать кому-нибудь
об этом.
— Да, старик.
— Да, 509-й.
