— Это было.
— Я не то хотел сказать. Я имею в виду, что ты ведь этого не хотела.
Она горько рассмеялась.
— Какая разница!
Бухер поднял на нее глаза. На ее словно окаменевшем лице нельзя было ничего прочесть, но
именно это и превратило его в такую маску боли, что он мгновенно понял: она говорила правду.
Это было почти физическое ощущение — желудок, казалось, раздирали на части, но в то же
время он старался не поддаваться этому ощущению, не хотел верить — пока не хотел; сейчас он
хотел лишь одного: чтобы это лицо перед ним хоть чуть-чуть изменилось.
— Все равно это неправда, — сказал он. — Ты ведь не хотела этого. Тебя как бы и не было
при этом. Ты не делала этого.
Взгляд ее постепенно вернулся из пустоты, в которую погрузился на несколько минут.
— Это правда. И этого никогда не забыть.
— Никто из нас не знает, что он может забыть, а что нет. Нам всем нужно многое забыть.
Иначе незачем отсюда выходить — лучше остаться и умереть.
Бухер повторял то, что ему еще вчера говорил 509-й. Сколько времени прошло с тех пор?
Годы? Он несколько раз подряд глотнул.
— Ты живешь, — проговорил он через силу.
— Да, я живу. Двигаюсь, произношу какие-то слова, ем хлеб, который ты мне бросаешь, —
и то другое живет тоже. Живет! Живет!
Она прижала ладони к вискам и повернула к нему лицо. «Она смотрит на меня… — думал
Бухер. — Она опять смотрит на меня! Лучше бы она продолжала говорить, глядя на небо и на
белый дом на холме».
— Ты живешь, — повторил он, — и этого мне достаточно.
Она опустила руки.
— Ребенок, — произнесла она бесцветным голосом. — Какой ты ребенок! Что ты
понимаешь?
— Я не ребенок. Кто побывал здесь, тот уже не ребенок. Даже Карел, которому всего
одиннадцать лет.
Она покачала головой.
— Я не об этом. Ты сейчас веришь в то, что говоришь. Но это не надолго. То другое
вернется. К тебе и ко мне. Воспоминание, потом когда…
«Зачем она мне это сказала? — думал Бухер. — Ей не надо было говорить мне об этом. Я бы
ничего не знал, а значит, ничего бы и не было».
— Я не знаю, что ты имеешь в виду — ответил он ей. — Но я думаю, что для нас теперь
обычные правила не действуют. В лагере есть люди, которым приходилось убивать, потому что
этого требовала необходимость, — он вспомнил о Левинском, — и они не считают себя
убийцами, так же как солдаты на фронте тоже не считают себя убийцами. Да и какие они
убийцы! Так же и мы — к тому, что произошло с нами, нельзя подходить с обычной меркой.
— Когда мы выйдем отсюда, ты будешь думать иначе…
Она смотрела на него. И он вдруг понял, почему она совсем не радовалась произошедшим
переменам. Ей мешал страх — страх перед освобождением.
— Рут, — сказал он и почувствовал, как глаза его обожгло изнутри каким-то внезапным
горячим ветром. — Все позади. Забудь это. Тебя принудили делать то, что внушало тебе
отвращение. Что от этого осталось? Ничего. Ты не делала этого. Человек делает только то, чего
хочет сам. А у тебя не осталось от этого ничего. Кроме отвращения.
— Меня рвало, — проговорила она тихо. — Меня каждый раз после этого рвало, и они в
