этот страх по-настоящему, в полной мере; он клубился у него в груди, заполняя все
внутренности, распирая желудок, поднимался к горлу. «Я же не совершал никаких
преступлений, — вяло, неуверенно внушал он себе. — Я просто выполнял свой долг. У меня есть
свидетели. Много свидетелей. Бланк, например. Я еще совсем недавно угостил его сигарой,
вместо того чтобы отправить его в лагерь. Другой бы на моем месте просто отобрал бы у него
магазин. Бланк сам это признает, он все подтвердит, если потребуется. Я обошелся с ним по-
человечески, он это подтвердит под присягой». «Ничего он не подтвердит», — раздался вдруг
чей-то холодный, чужой голос у него в груди. Он даже непроизвольно оглянулся — так
отчетливо прозвучал этот голос. За спиной стояли грабли, лопаты и метлы, выкрашенные в
зеленый цвет, с добротными деревянными ручками… Ах, если бы сейчас можно было
превратиться в какого-нибудь крестьянина или в садовода, в какого-нибудь хозяйчика, стать
каким-нибудь нулем без палочки! Эта проклятая ветка! Ей хорошо — цветет себе и в ус не дует.
И никакой тебе ответственности. А куда деваться оберштурмбаннфюреру СС? С одной стороны
русские, с другой — англичане и американцы, куда тут податься? Сельме легко говорить.
Удирать от американцев, значит, бежать навстречу русским. Нетрудно представить себе, что бы
они с ним сделали. Они не для того прошли через всю свою разоренную Россию, от самой
Москвы и от Сталинграда, чтобы пожелать ему доброго здоровья.
Нойбауер вытер пот со лба. Прошелся взад-вперед. Ноги были словно чужие. Нет, нужно
сосредоточиться и хорошенько подумать. Он на ощупь выбрался наружу. Воздух был
удивительно свежим. Он сделал несколько глубоких вдохов, но вместе с воздухом в грудь,
казалось, ворвался и прерывистый гул на горизонте. Он вибрировал в легких и вызывал слабость
в ногах. Нойбауер вдруг легко и плавно, без отрыжки, начал блевать под дерево, стоявшее
посреди нарциссов. «Это пиво… — пробормотал он. — Пиво с водкой. Не пошло…» Он
покосился в сторону калитки. Альфред не мог его видеть. Он еще постоял немного, чувствуя, как
просыхает на ветру пот, и медленно пошел к машине.
— В бордель, Альфред.
— Куда, господин оберштурмбаннфюрер?
— В бордель!! — взорвался вдруг Нойбауер. — Ты что, забыл немецкий язык?
— Бордель закрыт. Там сейчас лазарет.
— Ну тогда поехали в лагерь.
Он сел в машину. Конечно, в лагерь. Куда ему еще ехать?
— Что вы скажете по поводу нашего положения, Вебер?
Вебер равнодушно взглянул на него.
— Прекрасное положение.
— Прекрасное? В самом деле? — Нойбауер потянулся за сигарами, но вспомнил, что Вебер
не курит сигар. — К сожалению, не могу вас угостить сигаретами. Была где-то пачка, а теперь
пропала. Черт его знает, куда я ее засунул.
Он недовольно покосился на забитое досками окно. Стекло лопнуло во время бомбежки, а
новое было не достать. Он не знал, что его сигареты, украденные в момент всеобщей
неразберихи, через рыжеволосого писаря и Левинского перекочевали к ветеранам 22-го блока в
виде хлеба. Им хватило этого хлеба на целых два дня. К счастью, его тайные записи на месте —
все его гуманные распоряжения, которые каждый раз превратно истолковывались Вебером и его
помощниками. Он украдкой наблюдал за Вебером со стороны. Лагерфюрер казался совершенно
спокойным, хотя грехов у него было хоть отбавляй. Взять хотя бы эти последние казни в подвале
крематория…
Нойбауера вдруг опять бросило в жар. У него было алиби. Даже двойное. И все же…
