пригодную одежду и натянули ее на себя, чтобы не простудиться. Они не желали оставаться в
бараке. В бараке пыхтела, стонала и чавкала смерть. Они уже три дня сидели без хлеба, а
сегодня не дали и баланды. Там, в темноте, на нарах, отчаянно боролись, сопротивлялись, но в
конце концов сдавались и умирали. Они не хотели туда. Они не хотели спать среди этих
обреченных. Смерть была заразительна, и им казалось, что во сне они еще более безоружны в
борьбе с ней, чем наяву. Поэтому они, одетые в лохмотья умерших, сидели в ночной сырости,
уставившись на горизонт, из-за которого должна была прийти свобода.
— Надо потерпеть только эту ночь, — сказал 509-й. — Всего одну ночь! Поверьте мне!
Нойбауер узнает об этом и отменит его распоряжение. Они уже не в ладах сами с собой. Это
начало конца. Мы уже столько выдержали. Потерпим еще всего одну ночь!
Никто не отвечал. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как звери на зимовке. Они
не просто грели друг друга — они питали друг друга одной, общей волей к жизни. Это было
важнее, чем тепло.
— Давайте о чем-нибудь поговорим, — предложил Бергер. — Но о чем-нибудь таком, что
не имеет никакого отношения ко всему этому. — Он повернулся к Зульцбахеру. — Что ты
будешь делать, когда выйдешь отсюда?
— Я?.. — Зульцбахер помедлил. — Лучше не говорить об этом раньше времени. Это только
приносит несчастье.
— Это больше не приносит несчастье, — резко возразил ему 509-й. — Мы молчали об этом
столько лет, потому что это разъело бы нас изнутри, как ржавчина. Но теперь мы должны
говорить об этом. Именно в такую ночь! Когда же еще? Надо жрать то, что еще осталось от
нашей надежды. Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда, Зульцбахер?
— Я не знаю, где сейчас моя жена. Она была в Дюссельдорфе. Дюссельдорф разбомбили.
— Если она в Дюссельдорфе, значит, с ней все в порядке. Дюссельдорф заняли англичане.
Это уже давно передавали по радио.
— Да. Если она не погибла, — сказал Зульцбахер.
— Это, конечно, не исключено. Что мы вообще знаем о тех, кто на воле?
— А они о нас, — прибавил Бухер.
509-й посмотрел на него. Он до сих пор так и не сказал ему о том, что отца его уже нет в
живых, и о том, как он погиб. Потом. После освобождения. Потом ему будет легче перенести
это, чем сейчас. Он молод, и он единственный, кто уйдет отсюда не один. Он еще успеет узнать
обо всем.
— Как же это все будет — когда мы выйдем отсюда? — произнес Майерхоф. — Я уже сижу
здесь шесть лет.
— А я двенадцать, — откликнулся Бергер.
— Двенадцать лет?.. Ты что, политический?
— Нет. Я просто лечил одного нациста, который потом стал группенфюрером. С 28-го по
32-й год. Даже не я, а мой друг. Он приходил ко мне домой, а лечил его друг, специалист по
этим заболеваниям. Нацист приходил ко мне, потому что жил в том же доме что и я. Для него
так было удобней.
— И за это он упек тебя сюда?
— Да. У него был сифилис.
— А твой друг?
— Он велел его расстрелять. Мне кое-как удалось сделать вид, что я ничего не знал о его
болезни и думал, будто это какие-то воспаления, последствия первой мировой. Но он все-таки
на всякий случай загнал меня сюда.
— Что ты будешь делать, если он еще жив?
