— Он хотел нам дать понять, что они знают о нас. Это было для нас! Ничего другого и быть
не может. Ты как думаешь, 509-й?
— Я тоже думаю, что это было для нас.
Это был чуть ли не первый знак, полученный ими с воли за все время, проведенное в лагере.
Этот страшный вакуум одиночества был наконец нарушен. Они увидели, что о них еще помнят,
там, за контрольной полосой, и считают их живыми. О них думают. Неизвестные спасители
машут им с неба крыльями. Они больше не были одни. Это было первое зримое приветствие
свободы. Они не были больше грязью земли. Специально для них кто-то, несмотря на опасность,
прислал самолет, чтобы дать им понять, что о них помнят и что за ними придут. Они не были
больше грязью земли. Они, жалкие черви, изгнанные, оплеванные, — они вновь были людьми
для людей, которых они даже не знали.
«Что это вдруг со мной? — подумал 509-й. — Слезы?.. У меня? У старика?..»
Нойбауер молча смотрел на костюм. Сельма повесила его на самое видное место в его
шкафу. Он понял намек. Штатского он не надевал с 33-го года. Серый костюм в черно-белую
крапину. Курам на смех. Он снял костюм с вешалки и критически осмотрел его. Потом сбросил
китель, подошел к двери спальни, запер ее на ключ и примерил пиджак. Он был ему слишком
узок. Нойбауер не мог застегнуть его, даже втянув живот. Он подошел к зеркалу. Вид был
дурацкий. Он поправился по меньшей мере на тридцать, а то и сорок фунтов. И неудивительно:
до 33-го года приходилось считать каждый пфенниг.
Странно — как быстро исчезает с лица решительность, стоит только снять военную форму!
Сразу становишься рыхлым, дряблым. И такое же самоощущение. Он посмотрел на брюки. Они
тем более малы, не стоит и примерять. Да и зачем это все?
Он передаст лагерь, как положено. С ним обойдутся корректно, по-военному. Существуют
традиции, военный этикет, неписанные законы воинской чести. Он ведь и сам был солдат. Или
почти солдат. Носитель мундира. Высокий офицерский чин. Так что общий язык найдется.
Нойбауер подтянулся. Не исключено, что его интернируют. Разумеется, на короткий срок.
Может быть даже, в одном из замков в окрестностях города, с равными ему по положению
господами. Он принялся обдумывать, как лучше передать лагерь. Конечно, по-военному. Четкий
салют. Без гитлеровского приветствия с поднятой рукой. Да, пожалуй, тут лучше обойтись без
этого. Просто, по-военному — рука у козырька фуражки.
Он сделал несколько шагов и отсалютовал своему отражению в зеркале. Нет, не так
скованно — не как подчиненный. Он попробовал еще раз. Не так-то просто было добиться
нужного сочетания почтительности и элегантного достоинства. Рука по привычке взлетала
слишком высоко. Все еще это проклятое гитлеровское приветствие. Идиотский способ
приветствовать друг друга, если разобраться. Вскидывать руку вверх — может, это и неплохо для
какого-нибудь юного вандерфогеля
[17]
, но только не для офицера. Даже не верится, что столько
лет приходилось приветствовать друг друга таким жестом!
Он еще раз козырнул перед зеркалом. Медленнее! Не так суетливо. Он отступил на
несколько шагов назад и вновь пошел навстречу своему собственному отражению в зеркале
платяного шкафа.
— Господин генерал! Разрешите передать вам вверенный мне…
Примерно так. Раньше при этом противнику вручали и свою шпагу. Как Наполеон III при
Седане. Когда-то он проходил это в школе. Шпаги у него не было. Может, револьвер?
Исключено! А с другой стороны: при оружии нельзя. Нет, все-таки ему немного не хватало этой
военной выучки. Как, например, быть с портупеей и кобурой — снять их заранее или не надо?
Он еще раз пошел навстречу воображаемому генералу. Так. Не слишком близко.
