такого еще не видел.
— Это он себе напоследок репутацию зарабатывает.
Лебенталь кивнул.
— Они считают нас дурнее, чем мы есть.
— Пусть бы хоть так! — 509-й поставил рядом с собой свою пустую миску. — Но они же
вообще не утруждали себя мыслями о нас! Они считают, что мы такие, какими им хочется нас
видеть, и точка. У них так во всем. Они все знают лучше других. Поэтому и проиграли войну.
Они ведь сами все знают лучше других о России, Англии и Америке.
Лебенталь звучно рыгнул.
— Какой удивительный звук… — произнес он с благоговейным восторгом. — Боже мой,
когда же я последний раз рыгал?..
Взволнованные и уставшие, они что-то говорили друг другу, уже почти не слыша самих
себя. Они лежали на незримом острове. Вокруг умирали «мусульмане». Они умирали, несмотря
на то, что баланда сегодня была гуще, чем обычно. Они медленно шевелили своими паучьими
конечностями, что-то время от времени хрипели или шипели и наконец проваливались в сон,
постепенно переходящий в смерть.
Бухер медленными шагами, стараясь держаться как можно прямее, направился через плац к
двойному забору из колючей проволоки, который отделял женские бараки от Малого лагеря.
— Рут… — произнес он, прислонившись к проволоке.
Она стояла по ту сторону забора. Закат подрумянил ее лицо, и оно сразу посвежело,
преобразилось, как будто Рут уже давно перешла на нормальное питание.
— Вот мы стоим себе… — сказал Бухер. — Стоим открыто и ничего не боимся.
Она кивнула. По лицу ее скользнула слабая улыбка.
— Да. В первый раз.
— Как будто это забор какого-нибудь сада. И мы можем прислониться к нему и
разговаривать друг с другом. Без всякого страха. Как через садовую изгородь, весной.
И все же страх остался. Они то и дело бросали быстрые взгляды на пустые пулеметные
вышки. Страх вошел в их плоть и кровь. Они знали это. Они знали и то, что должны преодолеть
его. Они улыбались друг другу, и каждый старался продержаться дольше другого и не стрельнуть
глазами по сторонам.
Их примеру последовали и другие. Многие, кто еще мог двигаться, поднимались на ноги и
разгуливали по лагерю. Кое-кто подходил к проволоке ближе, чем разрешалось — так близко,
что часовые, будь они на месте, давно бы уже открыли огонь. Они находили в этом особое
удовлетворение. Это казалось ребячеством, но это было не ребячество. Они бродили, осторожно
переставляя свои ходули; многие качались из стороны в сторону, и им приходилось держаться
друг за друга. Головы поднялись выше, зияющие на бескровных, изможденных лицах глаза,
всегда прикованные к земле и погруженные в пустоту, вновь обрели способность видеть. У
каждого шевельнулось в мозгу что-то уже почти совсем забытое, что-то пока еще безымянное,
но ошеломляющее и мучительно-волнующее. Они бродили по плацу, мимо штабелей трупов,
мимо кучек уже безучастных ко всему товарищей, которые или умирали, или могли лишь чуть
заметно шевелиться и думать о еде — призрачный променад скелетов, в которых еще, несмотря
ни на что, теплилась искра жизни.
Закат погас. Тени, набрякнув в долине, поднялись, словно черная вода, и затопили вершины
холмов. Сторожевые вышки были по-прежнему пусты. Ночь тяжело нависла над лагерем. Больте
не явился на вечернюю поверку. Левинский принес новости: в казармах полным ходом идут
сборы: приход американцев ожидается через день или два; отправки партии заключенных завтра
утром не будет; Нойбауер укатил в город. Левинский растянул губы в ухмылке.
