конце-концов отправили меня обратно.
Она все еще смотрела на него.
— Вот что тебе досталось — седые волосы, беззубый рот… Да еще и… сука.
Он вздрогнул при этом слове и долго не отвечал.
— Они всех нас унизили, — сказал он, наконец. — Не только тебя одну. Всех нас. Всех, кто
сейчас здесь, всех, кто сидит в других лагерях. В тебе они унизили твой пол. А в нас всех —
человеческую гордость и даже больше, чем гордость. Самого человека. Они топтали его
сапогами, они плевали в него. Они унижали нас так, что даже непонятно, как мы смогли это
вынести. Я много думал об этом в последнее время, говорил об этом с 509-м. Чего они только с
нами не делали! И со мной — тоже…
— Что?
— Я не хочу об этом говорить. 509-й сказал, что то, чего ты внутренне не признаешь, — не
существует. Я сначала этого не понял. А сейчас я знаю, что он хотел сказать. Я не трус, а ты —
не сука. Все, что с нами сделали — это все ничего не значит, если мы сами не чувствуем себя
так, как им бы хотелось, чтобы мы себя чувствовали.
— Я чувствую себя именно так.
— Это сейчас. А потом…
— А потом еще больше.
— Нет. Если бы все это было так, то не многие из нас смогли бы жить дальше. Нас унизили.
Но униженные — не мы а те, кто это сделал.
— Кто это сказал?
— Бергер.
— У тебя хорошие учителя.
— Да, и я многому научился.
Рут склонила голову набок. Лицо ее теперь казалось усталым. Оно все еще выражало боль.
Но это уже была просто боль, а не судорога.
— Как много лет… — произнесла она задумчиво. — И будни будут…
Бухер заметил, что по склонам холма, на котором стоял белый домик с садом, поползли
голубые тени облаков. На какое-то мгновение ему показалось странным, что домик все еще
стоит. У него вдруг появилось необъяснимое ощущение, будто за несколько минут, пока он не
смотрел на холм, домик исчез, взорванный бесшумной бомбой. Но домик все еще стоял.
— Давай не будем отчаиваться заранее, а подождем, пока все это кончится и мы сможем
вместе попытать счастье… — сказал он.
Рут посмотрела на свои тонкие руки, подумала о своих седых волосах и недостающих зубах,
затем о том, что Бухер уже много лет не видел ни одной женщины, кроме тех, что были в лагере.
Она была моложе его, но казалась сама себе старухой. Прошлое навалилось ей на плечи, словно
свинцовое покрывало. Она не верила ни во что из того, чего с такой уверенностью ждал он, — и
все же в ней теплилась еще последняя надежда, и она цеплялась за нее, как утопающий
цепляется за соломинку.
— Ты прав, Йозеф. Давай подождем.
Она пошла обратно к своему бараку. Подол грязной юбки хлестал ее тонкие ноги. Бухер с
минуту смотрел ей вслед, и в груди его словно вдруг взорвался дремавший до этого вулкан
неукротимой злости. Он понимал, что совершенно бессилен что-либо изменить и что ему
обязательно нужно справиться со всем этим и самому как следует осознать и понять все то, что
он говорил Рут.
Он медленно встал и поплелся к бараку. Он вдруг почувствовал, что больше не в силах
переносить это яркое небо.
