Глава двадцать вторая
— Как без ужина? — не поверил Бергер. — Вообще ничего?
— Ничего.
— Даже баланды не будет?
— Ни баланды, ни хлеба. Приказ Вебера.
— А другие? Рабочий лагерь?
— Никто. Никакого ужина во всем лагере.
Бергер недоуменно оглянулся.
— Вы что-нибудь понимаете? Белье получили, а ужина не будет?
— Примулы тоже получили. — 509-й показал на два жалких подобия клумб у входа в барак,
справа и слева от двери. Горстка полузавядших цветков понуро торчала из земли. Их посадили в
обед заключенные из садовой команды.
— Может, их можно есть?
— Не вздумай. А то еще останемся без еды на целую неделю.
— В чем же дело? — недоумевал Бухер. — После всего этого театра, который устроил
Нойбауер, я думал, они даже бросят пару картошек в баланду.
Подошел Лебенталь.
— Это Вебер постарался. Нойбауер тут ни при чем. У Вебера зуб на Нойбауера. Он думает,
что тот готовит себе тыл для отступления. Оно, конечно, так и есть. Поэтому Вебер и делает ему
все назло. Я узнал в канцелярии. Левинский с Вернером и вообще все в рабочем лагере говорят
то же самое. А нам приходится отдуваться.
— То-то будет трупов!..
Они молча смотрели на алое небо.
— Вебер сказал в канцелярии, мол, пусть не радуются — он позаботится о том, чтобы мы
не чувствовали себя, как на курорте, — Лебенталь вынул изо рта челюсть, деловито осмотрел ее
и вставил обратно.
Из барака послышались тонкие крики. Новость уже стала известна и там. Скелеты один за
другим вываливались из барака и недоверчиво осматривали бачки для пищи — не пахнут ли они
баландой и не обманули ли их другие. Бачки были чистыми и сухими. Причитания становились
все громче. Многие падали на грязную землю и молотили по ней своими костлявыми кулаками.
Но большинство покорно, не проронив ни слова, ковыляли прочь или просто неподвижно
лежали на земле с широко раскрытыми глазами и ртом. Из дверей доносились слабые голоса
тех, кто не мог встать. Это были не членораздельные звуки; это был всего лишь тихий хор
отчаяния, заунывный плач, для которого уже не хватало ни слов, ни проклятий; эти звуки были
уже за гранью отчаяния. Это были последние крохи гаснущей жизни, которая пока еще слабо
жужжала, потрескивала и скреблась, словно бараки были вовсе не бараками, а огромными
коробками с полумертвыми жучками и бабочками.
В семь часов заиграл лагерный оркестр. Он стоял за воротами Малого лагеря, но его было
хорошо слышно. Указания Нойбауера были выполнены в точности. Первым прозвучал любимый
вальс коменданта: «Южные розы».
— Значит, будем жрать надежду, если нет ничего другого, — сказал 509-й. — Будем жрать
все остатки надежды, которые только сможем наскрести. Будем жрать артиллерийский огонь!
Мы должны продержаться. И мы продержимся!
Кучка ветеранов сгрудилась у барака. Ночь была прохладная, мглистая. Но они не мерзли. В
бараке к этому времени было уже двадцать восемь трупов. Ветераны сняли с них мало-мальски
