бы.
— Это не было прямым отказом выполнить требование офицера, — заявил он. — Я
распорядился брать только добровольцев. Эти двое мало похожи на добровольцев. Дайте им по
двое суток бункера, и на этом все. И на этом все, Вебер! Вы меня понимаете? Я хотел бы, чтобы
мои приказы исполнялись.
— Слушаюсь.
Нойбауер ушел. Довольный и исполненный чувства превосходства. Вебер презрительно
посмотрел ему вслед. «Нервы! — подумал он. — У кого это здесь, интересно, когда-нибудь были
нервы? И кто из нас раскис, хотел бы я знать! Двое суток бункера!» — Он с досадой повернулся
назад. Солнечный луч упал на разбитое лицо 509-го. Вебер пристально вгляделся в его черты.
— Да ведь я тебя, кажется, знаю. Откуда?
— Не знаю, господин оберштурмфюрер.
Он прекрасно знал, откуда, и молил бога, чтобы Вебер не вспомнил.
— Откуда-то я тебя знаю… Что у тебя с лицом?
— Я упал, господин оберштурмфюрер.
509-й перевел дыхание. Все это было ему хорошо знакомо. Это была одна из множества
шуток, придуманная еще в самые первые дни существования лагерей: никто не должен был
признаваться, что его били.
Вебер еще раз внимательно посмотрел на него.
— Откуда же я знаю эту рожу? — пробормотал он себе под нос. Потом открыл дверь в
соседнюю комнату.
— Отправьте этих двух в бункер. Двое суток. — Он опять повернулся к Бухеру и 509-му. —
Только не думайте, что улизнули от меня, засранцы! Я вас еще подвешу!
Их волоком потащили из комнаты. 509-й зажмурил глаза от боли. Потом в ноздри ему
ударил свежий воздух. Он снова открыл глаза и увидел небо. Синее и огромное. Он повернул
голову и посмотрел на Бухера. Они остались в живых. Пока. В это трудно было поверить.
