Эрих Ремарк: «Возвращение»
121
Солнце давно село, но еще достаточно светло. Да и глаза Рахе привыкли к темноте. Он
сходит с дорога и идет через поле. Вскоре он спотыкается обо что-то. Ржавая проволока вцепи-
лась в брюки и вырвала кусок материи. Он наклоняется, чтобы отцепить колючку. Это прово-
лочные заграждения, которые тянутся вдоль расстрелянного окопа. Рахе выпрямляется. Перед
ним – голые поля сражений.
В неверном свете сумерек они похожи на взбаламученное и застывшее море, на окамене-
лую бурю. Рахе чувствует гнилостные запахи крови, пороха и земли, тошнотворный запах смер-
ти, который все еще властно царит в этих местах.
Он невольно втягивает голову, плечи приподняты, руки болтаются, ослабели в суставах
кисти; это походка уже не городского жителя, это опять крадущиеся, осторожные шаги зверя,
настороженная бдительность солдата…
Он останавливается и оглядывает местность. Час назад она казалась ему незнакомой, а те-
перь он уже узнает ее, узнает каждую высоту, каждую складку гор, каждое ущелье. Он никогда
не уходил отсюда: дни и месяцы вспыхивают в огне воспоминаний, как бумага, они сгорают и
улетучиваются, как дым, – здесь снова лейтенант Георг Рахе сторожко ходит в ночном дозоре, и
ничто больше не отделяет вчера от сегодня. Вокруг безмолвие ночи, только ветер зашуршит
иногда в траве; но в ушах у Георга стоит рев сражения, беснуются взрывы, световые ракеты по-
висают гигантскими дуговыми лампами над всем этим опустошением, кипит черное раскаленное
небо, и от горизонта до горизонта, гудя, вздымается фонтанами и клокочет в серных кратерах
земля.
Рахе скрежещет зубами. Он не фантазер, но он не в силах защитить себя: воспоминания за-
хлестнули его, они как вихрь, – здесь, на этой земле, еще нет мира, нет даже той видимости ми-
ра, которая наступила повсюду, здесь все еще идет борьба, война; здесь продолжает бушевать,
хотя и призрачный, смерч, и крутящиеся столбы его теряются в облаках.
Земля впилась в Георга, она словно хватает его руками, желтая плотная глина облепила
башмаки; шаг тяжелеет, как будто мертвецы, глухо ропща в своих могилах, тянут к себе остав-
шегося в живых.
Он пускается бежать по темным, изрытым воронками полям. Ветер усиливается, по небу
несутся облака, и время от времени луна тусклым светом озаряет местность. Рахе останавливает-
ся, тоска сжимает сердце, он бросается на землю, недвижно приникает к ней. Он знает – ничего
нет; но всякий раз, когда луна выплывает, он испуганно прыгает в воронку. Он сознательно под-
чиняется закону этой земли, по которой нельзя ходить, выпрямившись во весь рост.
Луна уже не луна, а огромная световая ракета. В ее желтоватом свете чернеют обгорелые
пни знакомой рощицы. За развалинами фермы тянется овраг, которого никогда не переступал
неприятель. Рахе, сгорбившись, сидит в окопе. Вот остатки ремня, два-три котелка, ложка, про-
ржавевшие ручные гранаты, подсумки, а рядом – мокрое серо-зеленое сукно, вконец истлевшее,
и останки какого-то солдата, наполовину уже превратившиеся в глину.
Он ничком ложится на землю, и безмолвие вдруг начинает говорить. Там, под землей, что-
то глухо клокочет, дышит прерывисто, гудит и снова клокочет, стучит и звенит. Он впивается
пальцами в землю и прижимается к ней головой, ему слышатся голоса и оклики, ему хотелось бы
спросить, поговорить, закричать, он прислушивается и ждет ответа, ответа на загадку своей жиз-
ни…
Но только ветер завывает все сильнее и сильнее, низко и все быстрее бегут облака, и по по-
лям тень гонится за тенью. Рахе встает и бредет дальше, бредет долго, пока перед ним не вырас-
тают черные кусты, ряд за рядом, построенные в длинные колонны, как рота, батальон, полк, ар-
мия.
И вдруг ему все становится ясно. Перед этими крестами рушится здание громких фраз и
возвышенных понятий.
Только здесь еще живет война, ее уже нет в поблекших воспоминаниях тех, кто вырвался
из ее тисков! Здесь лежат погибшие месяцы и годы непрожитой жизни, они – как призрачный
туман над могилами; здесь кричит эта нежитая жизнь, она не находит себе покоя, в гулком мол-
чании взывает она к небесам. Страшным обвинением дышит эта ночь, самый воздух, в котором
еще бурлит сила и воля целого поколения молодежи, поколения, умершего раньше, чем оно на-
чало жить.
Дрожь охватывает Георга. Ярко вспыхивает в нем сознание его героического самообмана:
