Эрих Ремарк: «Возвращение»
114
– Да, – коротко отрезает он.
Две женщины в трауре идут по платановой аллее. В руках у них маленькие зеленые лейки.
Остановившись у старой могилы, женщины поливают цветы. Сладко веет ароматом желтофиоли
и резеды.
Рахе поднимает глаза:
– Я думал, Эрнст, что найду там остатки солдатской дружбы. Но нашел лишь слепое чувст-
во стадности, карикатурный призрак войны. Эти люди вообразили, что, припрятав две-три дю-
жины винтовок, они спасут отечество; нищие офицеры, не нашедшие себе иного занятия, кроме
усмирения всяких беспорядков; вечные наемники, потерявшие всякую связь с жизнью и просто
пугающиеся мысли о возвращении в мирную обстановку; последний, самый твердый шлак вой-
ны – вот что представляла собой эта армия. В этой массе – два-три идеалиста и кучка любопыт-
ных мальчуганов, жаждущих приключений. И все это – загнанное, обозленное, отчаявшееся и
все вокруг себя подозревающее. Да, а потом еще…
С минуту он молчит, уставясь куда-то в пространство. Я украдкой смотрю на него. Нерв-
ное, издерганное лицо, под глазами залегли глубокие тени. Рахе делает над собой усилие и про-
должает:
– В конце концов, почему бы мне не сказать тебе, Эрнст?.. Не сказать того, о чем я немало
думал и передумывал? Однажды нам пришлось выступить. Лозунг был: поход против коммуни-
стов. И вот, когда я увидел убитых рабочих, большинство из которых не успело еще снять свои
старые солдатские куртки и сапоги, когда я увидел наших прежних фронтовых товарищей, во
мне что-то надломилось. На фронте я однажды уничтожил с аэроплана добрую половину роты
англичан, и мне это ничего не стоило, – на войне, как на войне. Но эти убитые наши товарищи,
здесь – в Германии, павшие от пуль своих же прежних товарищей, – это конец, Эрнст!
Я вспоминаю о Вайле и Хееле и молча киваю в ответ.
Над нами запел зяблик. Солнце садится, сгущая золото своих лучей. Рахе покусывает сига-
рету:
– Да, а потом еще: у нас вдруг исчезло двое солдат. Они якобы собирались разгласить ме-
стонахождение одного из складов оружия. И вот их же товарищи, не расследовав дела, убили их
ночью, в лесу, прикладами. Это называлось: «тайное судилище». Один из убитых был у меня на
фронте унтер-офицером. Душа парень! После этой истории я все послал к черту. – Рахе смотрит
на меня. – Вот что осталось от прежнего, Эрнст… А тогда – тогда, вспомни, как мы шли воевать,
вспомни, что это был за порыв, что за буря! – Он бросает сигарету на землю. – Черт возьми, куда
все девалось?
Немного погодя он тихо прибавляет:
– Хотелось бы мне знать, Эрнст, как могло все это так выродиться?
Мы встаем и идем по платановой аллее к выходу. Солнце играет в листве и зайчиками про-
бегает по нашим лицам. Мне вдруг кажется все чем-то нереальным: и наш разговор с Георгом, и
мягкий теплый воздух позднего лета, и дрозды, и холодное дыхание воспоминаний.
– Что ж ты теперь делаешь, Георг? – спрашиваю я.
Георг тросточкой сбивает на ходу шерстистые головки репейника.
– Знаешь, Эрнст, я ко всему присматривался, – к разным профессиям, идеалам, политике, и
я убедился, что не гожусь для этого базара. Что можно там найти? Всюду спекуляция, взаимное
недоверие, полнейшее равнодушие и безграничный эгоизм…
Меня немного утомила ходьба, и там, наверху, на Клостерберге, мы садимся на скамейку.
Поблескивают зеленые городские башни, над крышами стоит легкий туман, из труб под-
нимается дым и, серебрясь, уходит в небо. Георг показывает вниз:
– Точно пауки, сидят они там в своих конторах, магазинах, кабинетах, и каждый только и
ждет минуты, когда можно будет высосать кровь соседа. И что только не тяготеет над всеми: се-
мья, всякого рода общества и объединения, весь аппарат власти, законы, государство! Паутина
над паутиной, сеть над сетью! Конечно, это тоже можно назвать жизнью и гордиться тем, что
проползал сорок лет под всей этой благодатью. Но фронт научил меня, что время не мерило для
жизни. Чего же ради буду я сорок лет медленно спускаться со ступеньки на ступеньку? Годами
ставил я на карту все – жизнь свою целиком. Так не могу же я теперь играть на гроши в ожида-
нии мелких удач.
– Ты, Георг, последний год провел уже не в окопах, – говорю я, – а для летчиков, несо-
