Эрих Ремарк: «Возвращение»
110
Лицо у Людвига проясняется, оно даже как-то загадочно светится радостью.
– А потом мы читали «Вертера»… – говорит он.
– И пили вино, – подхватываю я.
Он улыбается:
– И еще читали «Зеленого Генриха»… Помнишь, как мы спорили о Юдифи?
Я киваю:
– Но потом ты больше всего любил Гельдерлина.
Людвиг как-то странно спокоен и умиротворен. Речь его тиха и мягка.
– Каких мы только планов не строили, какими благородными людьми хотели мы стать! А
стали просто жалкими псами, Эрнст…
– Да, – отвечаю я задумчиво, – куда все это девалось?
Мы стоим рядом, облокотившись о подоконник, и смотрим в окно. Ветер запутался в виш-
невых деревьях. Они тихо шумят. Звезда падает. Бьет полночь.
– Надо спать, Эрнст. – Людвиг протягивает мне руку. – Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, Людвиг!
Поздно ночью вдруг раздается сильный стук в дверь. Я вскакиваю в испуге:
– Кто там?
– Я – Карл. Открой!
Я вмиг на ногах.
Карл врывается в комнату:
– Людвиг…
Я хватаю его за плечи:
– Что с Людвигом?
– Умер…
Комната завертелась у меня перед глазами. Я сажусь на кровать.
– Доктора!
Карл ударяет стулом о пол, так что стул разлетается в щепки.
– Он умер, Эрнст… Вскрыл себе вены…
Не помню, как я оделся. Не помню, как я попал туда. Внезапно передо мной – комната, яр-
кий свет, кровь, невыносимое поблескивание и сверкание кварцев и камней, а перед ними в
кресле – бесконечно усталая, тонкая, сгорбившаяся фигура, ужасающе бледное, заострившееся
лицо и полузакрытые потухшие глаза…
Я не понимаю, что происходит. Здесь его мать, здесь Карл, какой-то шум, кто-то громко о
чем-то говорит; да, да, понял, мне надо остаться здесь, они хотят кого-то привести, я молча ки-
ваю, опускаюсь на диван, двери хлопают, я не в состоянии шевельнуться, не в состоянии слова
вымолвить, я вдруг оказываюсь один на один с Людвигом и смотрю на него…
Последним у Людвига был Карл. Людвиг был как-то странно тих и почти радостен. Когда
Карл ушел, Людвиг привел свои немногочисленные вещи в порядок и некоторое время писал.
Потом придвинул кресло к окну и поставил на стол миску с теплой водой. Он запер дверь на
ключ, сел в кресло и, опустив руки в воду, вскрыл вены. Боль ощущалась слабо. Он смотрел, как
вытекает кровь – картина, которую он часто себе рисовал: из жил его выливается вся эта ненави-
стная, отравленная кровь.
В комнате все вдруг приняло необычайно отчетливые очертания. Он видел каждую книж-
ку, каждый гвоздь, каждый блик на камнях коллекции, видел пестроту, краски, он чувствовал –
это его комната. Она проникла в него, она вошла в его дыхание, она срослась с ним. Потом стала
отодвигаться. Заволоклась туманом. Мелькнули видения юности. Эйхендорф, леса, тоска по ро-
дине. Примирение, без страдания. За лесами возникла колючая проволока, белые облачка шрап-
нели, взрывы тяжелых снарядов. Но теперь страха не было. Взрывы – словно заглушенный звон
колоколов. Звон усилился, но леса не исчезали. Звон становился все сильней и сильней, словно в
голове стоял этот звон, и голова, казалось, вот-вот расколется. Потом потемнело в глазах. Коло-
кола начали затихать, и вечер вошел в окно, подплыли облака, расстилаясь у самых ног. Он все-
гда мечтал увидеть когда-нибудь фламинго – теперь он знал: это фламинго с розово-серыми ши-
рокими крыльями, много их – целый клин… Не так ли летели когда-то дикие гуси, клином
