Эрих Ремарк: «Возвращение»
109
сплетничать. Я дергаю его за полу пиджака.
– Слушай, козел паршивый, если ты еще хоть слово скажешь вон той старушке, – я показы-
ваю наверх, – я изуродую тебя, заруби это себе на носу, кукла тряпичная, сплетница старая, –
при этом я трясу его, как мешок с тряпьем, я толкаю его так, что он ударяется поясницей о ручку
двери, – я еще приду, я изломаю тебе все кости, вшивое отродье, гладильная доска, скотина про-
клятая!
Для вящей убедительности я отвешиваю ему по здоровенной пощечине справа и слева.
Я успеваю отойти на большое расстояние, когда он разражается визгом:
– Я на вас в суд подам! Это вам обойдется в добрую сотню марок.
Я поворачиваюсь и иду обратно. Он исчезает.
Георг Рахе, грязный, измученный бессонницей, сидит у Людвига.
Он прочел об истории с Альбертом в газетах и тотчас же примчался.
– Мы должны вызволить его оттуда, – говорит он.
Людвиг поднимает глаза.
– Если бы нам с полдюжины дельных ребят и автомобиль, – продолжает Рахе, – мы бы это
дело сделали. Самый благоприятный момент – когда его поведут в зал суда. Прорываем цепь
конвоя, поднимаем суматоху, и двое из нас бегут с Альбертом к машине.
Людвиг выслушивает его, с минуту молчит, потом, покачивая головой, возражает:
– Нет, Георг, мы только повредим Альберту, если побег не удастся. Так по крайней мере у
него есть надежда выпутаться. Но дело не только в этом. Я-то сам, ни минуты не колеблясь,
принял бы участие в организации побега. Но Альберт не захочет бежать.
– Тогда его надо взять силой, – помолчав, заявляет Рахе, – его нужно освободить, чего бы
это ни стоило…
Людвиг молчит.
– Я тоже думаю, Георг, что все это ни к чему не приведет, – говорю я. – Если мы даже его
уведем, он все равно вернется назад. Он чуть не выстрелил в Вилли, когда тот хотел его увести.
Рахе опускает голову на руки. Людвиг как-то весь посерел и осунулся.
– Похоже, ребята, что мы все погибшие люди, – безнадежно говорит он.
Никто не отвечает. Мертвой тяжестью повисли между этими стенами молчание и тревога…
Рахе уходит, а я еще долго сижу у Людвига. Он подпер голову руками.
– Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно вой-
ны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с го-
рящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и
жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в доброволь-
ческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политиче-
ские убийства. Я так устал, Эрнст…
– Людвиг… – Я сажусь рядом с ним и кладу руку на его узкие плечи.
На лице у него безутешная улыбка. Он тихо говорит:
– Когда-то, до войны, у меня была такая, знаешь, ученическая любовь. Несколько недель
назад я встретил эту девушку. Мне показалось, что она стала еще красивее. В ней вдруг словно
ожило для меня все наше прошлое. Мы стали часто встречаться, и вдруг я почувствовал… –
Людвиг кладет голову на стол. Когда он поднимает ее, глаза его кажутся помертвевшими от му-
ки. – Все это не для меня теперь, Эрнст… Ведь я болен…
Он встает и открывает окно. Там, «а окном, темная ночь и множество звезд. Подавленный,
не отрываясь, я смотрю в одну точку. Людвиг долго глядит вдаль. Потом поворачивается ко мне:
– А помнишь, Эрнст, как мы с томиком Эйхендорфа целыми ночами бродили по лесам?
– Да, Людвиг, – живо отзываюсь я, обрадованный тем, что мысли его приняли другое на-
правление, – это было поздним летом. А помнишь, как мы поймали ежа?
Лицо у Людвига разглаживается:
– А потом мечтали о всяких приключениях… Помнишь, почтовые кареты, охотничьи рога,
звезды… Мы еще хотели бежать в Италию.
– Да, но почтовая карета, которая должна была забрать нас, не пришла, а на поезд у нас не
было денег.
