Эрих Ремарк: «Возвращение»
99
тезы, которые как-то торопливо стучат все вкось-вкось, со звоном ударяясь о мостовую, словно
весь человек искусственный – железный и на шарнирах.
За ними идут контуженные. Их руки, их головы, их платье, все существо их трясется, слов-
но они все еще дрожат от страха. Они не в силах овладеть этой дрожью, воля их сражена, их
мускулы и нервы восстали против мозга, в глазах – отупение и бессилие.
Одноглазые и однорукие катят в плетеных колясках с клеенчатыми фартуками инвалидов,
которые отныне могут жить только в кресле, на колесах. В этой же колонне несколько человек
толкают плоскую ручную тележку, похожую на те, которыми пользуются столяры для перевозки
кроватей и гробов. На тележке человеческий обрубок. Ног нет совсем. Это только верхняя поло-
вина тела рослого человека. Плотный затылок, широкое славное лицо с густыми усами. Такие
лица бывают у упаковщиков мебели. Около калеки высится плакат, на котором он сам, вероятно,
вывел косым почерком: «И я бы хотел ходить, братцы!» Взгляд у него сосредоточен и строг.
Иногда, опираясь на руки, он чуть-чуть приподнимается на своей тележке, чтобы переменить
положение.
Шествие медленно тянется по улицам. Там, где оно показывается, сразу все смолкает. На
углу Хакенштрассе происходит длительная заминка: тут строится новый ресторан с дансингом и
вся улица запружена кучами песку, возами с цементом и лесами. Между лесами, над будущим
входом, уже светятся красные огни вывески: «Астория. Дансинг и бар». Тележка с безногим ос-
танавливается как раз напротив. Он ждет, пока не уберут с дороги несколько железных брусьев.
Темные волны багряно-красных лучей падают на фигуру калеки и зловещей краской заливают
его молчаливо поднятое к ним лицо; оно словно набухает дикой страстью и вот-вот разорвется в
страшном вопле.
Шествие двигается дальше, и над тележкой опять лицо упаковщика мебели, бледное от
долгого лежания в госпитале и от бледного вечернего света; сейчас он благодарно улыбается то-
варищу, сунувшему ему в рот сигарету. Тихо движутся колонны по улицам, – ни криков, ни воз-
мущения; просить идут они, а не требовать; они знают: кто лишен возможности стрелять, тому
на многое рассчитывать не приходится. Они пойдут к ратуше, там постоят, какой-нибудь секре-
таришка скажет им несколько слов; потом они разойдутся, и каждый вернется домой, в свое тес-
ное жилище, к своим бледным детям и седой нужде; вернется без каких-либо надежд – неволь-
ник судьбы, которую ему уготовили другие.
Чем ближе к вечеру, тем в городе неспокойнее. Я брожу с Альбертом по улицам. На каж-
дом углу – группки людей. Носятся всякие слухи. Говорят, что где-то произошло столкновение
между войсками рейхсвера и рабочей демонстрацией.
Вдруг со стороны церкви св. Марии раздается несколько выстрелов: сначала
– одиночные, потом сразу – залп. Альберт и я смотрим друг на друга и тотчас же, не говоря
ни слова, бросаемся туда, откуда доносятся выстрелы.
Навстречу нам попадается все больше и больше народу.
– Добывайте оружие! Эта сволочь стреляет! – кричат в толпе.
Мы прибавляем шагу. Проталкиваемся сквозь толпу, и вот уже мчимся бегом; жестокое,
опасное волнение влечет нас туда. Мы задыхаемся. Трескотня усиливается.
– Людвиг!
Он бежит рядом. Губы его плотно сжаты, скулы выдаются, глаза холодны, и взгляд их на-
пряжен – у него опять лицо окопа. И у Альберта такое же. И у меня. Ружейные выстрелы притя-
гивают нас, как жуткий тревожный сигнал.
Толпа впереди с криком отпрянула назад. Мы прорываемся вперед. Женщины, прикрывая
фартуками лица, бросаются в разные стороны. Толпа ревет. Выносят раненого.
Мы подбегаем к рыночной площади. Перед зданием ратуши укрепились войска рейхсвера.
Тускло поблескивают стальные шлемы. У подъезда установлен пулемет. Он заряжен. На площа-
ди пусто, по улицам, прилегающим к ней, толпится народ. Идти дальше – безумие. Пулемет вла-
ствует над площадью.
Но вот из толпы отделяется человек и выходит вперед. За ним, в ущельях улиц, клокочет,
бурлит и жмется к домам черная плотная масса.
Человек уже далеко. На середине площади он выходит из тени, отбрасываемой церковью, в
полосу лунного света. Ясный, резкий голос останавливает его:
