Эрих Ремарк: «Возвращение»
90
ей. Вы смотрите, как она гонит овец к деревне! Ее и обучать не надо.
Я не знаю, что со мной происходит.
– Волк, – зову я, – Волк! – и чувствую, что сейчас зареву, глядя на него. Ведь вот он тоже
вырос под пулями, а теперь, хотя никто никогда не учил его, он все-таки сразу находит свое при-
звание.
– Сто марок наличными и в придачу овцу заколю, – предлагает пастух.
Я мотаю головой:
– Ни за какие миллионы. Понял?
Пастух недоуменно пожимает плечами.
Жесткие метелки вереска щекочут лицо. Я отгибаю их и кладу голову на руки. Собака спо-
койно дышит, улегшись рядом. Покой и тишина. И только издалека доносится слабое позвани-
вание колокольцев: где-то пасутся стада.
По вечернему небу медленно плывут облака. Солнце заходит. Темная зелень можжевель-
ника становится густо-коричневой, и я чувствую, как в дальних лесах рождается ночной ветер.
Через час он зашумит и тут, в березовой рощице. Солдатам природа так же близка, как крестья-
нам и жителям лесов, – солдаты живут под открытым небом, знают пору разных ветров и густой
червонный аромат дымчатых вечеров, им знакомы тени, бегущие над землей, когда облака по-
хищают свет, им известны пути светлого месяца…
Однажды, во Фландрии, после бешеной артиллерийской атаки, одному раненому пришлось
долго ждать, пока подоспела помощь. Мы извели на него все свои перевязочные пакеты, перевя-
зали его всем, чем могли, но рана по-прежнему кровоточила, он попросту истекал кровью. А за
ним, на вечернем небе, неподвижно стояло громадное облако, одно-единственное облако, но это
была целая горная цепь из белизны, золота и пурпурного блеска. Оно стояло над растерзанной
бурой землей, стояло неподвижно, излучая свет, а умирающий лежал неподвижно, истекая кро-
вью; между ними было что-то родственное, и мне казалась непостижимой такая безучастная кра-
сота на небе, когда умирает человек.
Последние лучи солнца окрашивают степь зловещим алым отблеском. С жалобным криком
взлетают чибисы. Кричит выпь на озерах. Я гляжу на широкий пурпурно-золотистый простор…
В одном месте под Хотхольстом росло столько мака, что луга были сплошь алыми. Мы называли
их кровавыми, потому что в грозу они приобретали тусклый оттенок только что пролитой, еще
свежей крови… Там сошел с ума Келер, когда мы однажды, светлой ночью, измученные и уста-
лые проходили мимо. В неверном свете луны луга показались ему озерами крови, и он все рвал-
ся броситься туда…
Меня знобит, и я поднимаю глаза. Что это значит? Почему эти воспоминания стали так
часто возвращаться? И какие-то они странные, на самом деле все было иначе… Не оттого ли это,
что я слишком часто бываю один?
Волк шевелится и лает во сне визгливо и глухо. Может быть, ему снится стадо? Я долго
смотрю на него. Потом бужу, и мы медленно бредем обратно.
Сегодня суббота. Я зашел к Вилли спросить, не поедет ли он со мной на воскресный день в
город. Но Вилли и слышать не хочет.
– Завтра у нас фаршированный гусь, – говорит он, – этого я никак не могу пропустить. А
тебе в город зачем?
– Мне невмоготу эти воскресные дни здесь… – говорю я.
– Совершенно не понимаю тебя. При таких харчах!
Я еду один. Вечером, с какой-то неопределенной надеждой, иду к Вальдману. Там веселье
горой. Некоторое время слоняюсь с места на место и присматриваюсь к публике. Много совсем
молодых парней, которых война не успела задеть, носятся по залу. Они самоуверенны и знают,
чего хотят. Все для них с самого начала ясно, и цель у них одна: успех. Практичности у этих
парней гораздо больше, чем у нас, хотя они и намного моложе.
Среди танцующих замечаю грациозную фигурку тоненькой белошвейки, с которой я полу-
чил приз за уанстеп. Приглашаю ее на вальс и уже не расстаюсь с ней. На днях я получил жало-
ванье, поэтому заказываю несколько бутылок сладкого красного вина. Мы медленно распиваем
его, и чем больше я пью, тем сильнее овладевает мною какая-то странная грусть. Как это говорил
