Эрих Ремарк: «Возвращение»
80
храбрости. Ты только посмотри, как они вцепились друг другу в волосы, все эти социал-
демократы, независимые, спартаковцы, коммунисты. Тем временем кое-кто под шумок снимает
головы тем действительно ценным людям, которых у них, может быть, всего-то раз, два и обчел-
ся, а они и не замечают ничего.
– Нет, Георг, – говорит Людвиг, – это не так. В нашей революции было слишком мало не-
нависти, это правда, и мы с самого начала хотели во всем соблюдать справедливость, оттого все
и захирело. Революция должна полыхнуть, как лесной пожар, и только после него можно начать
сеять; а мы захотели обновлять, не разрушая. У нас не было сил даже для ненависти, – так уто-
мила, так опустошила нас война. А ты прекрасно знаешь, что от усталости можно и в ураганном
огне уснуть… Но, быть может, еще не поздно упорным трудом наверстать то, что упущено при
нападении.
– Трудом! – презрительно говорит Георг и подставляет кристалл под лампу, отчего тот на-
чинает играть; – Мы умеем драться, но трудиться не умеем.
– Мы должны учиться работать, – спокойным голосом говорит Людвиг, забившийся в угол
дивана.
– Мы слишком исковерканы для этого, – возражает Георг.
Наступает молчание. За окнами шумит ветер. Рахе большими шагами ходит взад и вперед
по маленькой комнате, и кажется, что ему действительно не место в этих четырех стенах, устав-
ленных книгами, в этой обстановке тишины и труда, что его резко очерченное лицо над серым
мундиром только и можно представить себе в окопах, в битве, на войне. Опершись руками о
стол, он наклоняется к Людвигу. Свет лампы падает на его погоны, за спиной у него поблескива-
ет коллекция камней.
– Людвиг, – осторожно начинает он, – что мы здесь, в сущности, делаем? Оглянись по сто-
ронам, и ты увидишь, как все немощно и безнадежно. Мы и себе и другим в тягость. Наши идеа-
лы потерпели крах, наши мечты разбиты, и мы движемся в этом мире добродетельных людишек
и спекулянтов, точно донкихоты, попавшие в чужеземную страну.
Людвиг долго смотрит на него:
– Я думаю, Георг, что мы больны. Война еще слишком глубоко сидит в нас.
Рахе кивает:
– Мы от нее никогда не избавимся.
– Избавимся, – говорит Людвиг, – иначе все было бы напрасно.
Рахе выпрямляется и ударяет кулаком по столу:
– Все напрасно и было, Людвиг! Вот это-то и сводит меня с ума! Вспомни, как мы шли на
фронт, что это была за буря энтузиазма! Казалось, восходит заря новой жизни, казалось, все ста-
рое, гнилое, половинчатое, разрозненное сметено. Мы были такой молодежью, какой до нас ни-
когда не бывало!
Он сжимает в кулаке кристалл, как гранату. Руки его дрожат.
– Людвиг, – продолжает он, – я много валялся по окопам, и все мы, кто в напряженном
ожидании сидел вокруг жалкого огарка, когда наверху, точно землетрясение, бушевал загради-
тельный огонь, все мы были молоды; мы, однако, не были новобранцами и знали, что нас ждет.
Но, Людвиг, в этих лицах в полумраке подземелья было больше, чем самообладание, чем муже-
ство, и больше, чем готовность умереть. Воля к иному будущему жила в застывших, твердых
чертах, воля эта жила в них и тогда, когда мы шли в наступление, и даже тогда, когда мы умира-
ли! С каждым годом мы затихали все больше, многое ушло, и только одна эта воля осталась. А
теперь, Людвиг, где она? Разве ты не видишь, что она погрязла в трясине из порядка, долга,
женщин, размеренности и черт его знает, чего еще, что они здесь называют жизнью? Нет, жили
мы именно тогда, и, тверди ты мне хоть тысячу раз, что ты ненавидишь войну, я все-таки скажу:
жили мы тогда, потому что были вместе, потому что в нас горел огонь, означавший больше, чем
вся эта мерзость здесь, вместе взятая!
Он тяжело дышит.
– Ведь было же нечто, Людвиг, ради чего все это совершалось! Однажды, на одно мгнове-
ние, когда раздался клич: «Революция!», я подумал: вот оно, наконец, – освобождение, теперь
поток повернет вспять и в своем мощном движении снесет старые и выроет новые берега, и –
клянусь! – я не был бы в стороне! Но поток разбился на тысячу ручьев, революция превратилась
в яблоко раздора вокруг карьер и карьеришек; ее загрязнили, замарали, лишили силы все эти вы-
