Эрих Ремарк: «Возвращение»
74
– Осел! – свирепо шипит Козоле и отворачивается; но мне видно, как он краснеет.
Глазам своим не верю: Козоле и впрямь смущен и украдкой оглядывает свое пальто. Будь
он в солдатской шинели, он никогда не обратил бы на это внимания; теперь же он потертым ру-
кавом счищает с пальто несколько пятнышек и долго смотрит на Карла, одетого в новенький
превосходный костюм. Он не замечает, что я слежу за ним. Через некоторое время он обращает-
ся ко мне:
– Скажи, кто отец Карла?
– Судья, – отвечаю я.
– Так, так… – тянет он задумчиво. – А Людвига?
– Податной инспектор.
– Боюсь, вы скоро не захотите знаться с нами – говорит он, помолчав.
– Ты с ума сошел, Фердинанд! – восклицаю я.
Он пожимает плечами. Я удивляюсь все больше и больше. Он не только внешне изменился
в этом проклятом штатском барахле, но и в самом деле стал другим. До сих пор ему наплевать
было на всякую такую ерунду, теперь же он даже снимает пальто и вешает его в самый темный
угол зала.
– Что-то жарко здесь, – с досадой говорит он, поймав мой взгляд. Я киваю. Помолчав, он
спрашивает угрюмо:
– Ну, а твой отец кто?
– Переплетчик, – говорю я.
– В самом деле? – Козоле оживляется. – А Альберта?
– У него отец умер. Слесарем был.
– Слесарем! – радостно повторяет Козоле, как будто это по крайней мере папа римский. –
Слесарь, это замечательно! А я токарь. Мы были бы коллегами.
– Совершенно верно, – подтверждаю я.
Я вижу, как кровь Козоле-солдата начинает возвращаться к Козоле-штатскому. Он словно
свежеет и крепнет.
– Да, жаль, что он умер. Бедный Альберт, – говорит Козоле, и когда Тьяден, проходя мимо,
опять корчит презрительную мину, он, ни слова не говоря и не поднимаясь с места, ловко награ-
ждает его пинком. Это опять прежний Козоле.
Дверь в большой зал хлопает все чаще. Народ понемногу собирается. Мы идем туда. Пус-
тое помещение, украшенное гирляндами бумажных цветов, уставленное пока еще не занятыми
столиками, кажется холодным и неуютным. Наши однополчане собираются группками по углам.
Вон Юлиус Ведекамп в своей старой прострелянной солдатской куртке. Отодвигая стоящие на
дороге стулья, быстро пробираюсь к нему.
– Как живешь, Юлиус? – спрашиваю я. – А за тобой должок, не забыл? Крест из красного
дерева! Помнишь, ты обещал смастерить для меня из крышки от рояля ладный крестик? Пока
что можно отложить, старина!
– Он бы мне самому пригодился, Эрнст, – печально говорит Юлиус. – У меня жена умерла.
– Черт возьми, Юлиус, а что с ней было?
Он пожимает плечами:
– Извелась, верно, постоянным стоянием в очередях зимой, тут подоспели роды, а у нее уж
не хватило сил перенести их.
– А ребенок?
– И ребенок умер. – Юлиус подергивает своими искривленными плечами, словно его лихо-
радит. – Да, Эрнст, и Шефлер умер. Слышал?
Я отрицательно качаю головой.
– А с ним что случилось?
Ведекамп закуривает трубку:
– Он ведь в семнадцатом был ранен в голову, так? Тогда все это великолепно зажило. А
месяца полтора назад у него вдруг начались такие отчаянные боли, что он головой об стенку
бился. Мы вчетвером едва с ним сладили, отвезли в больницу. Воспаление там какое-то нашли
или что-то в этом роде. На следующий день кончился.
Юлиус подносит спичку к погасшей трубке:
– А жене его даже и пенсию не хотят платить…
