Эрих Ремарк: «Возвращение»
79
быстро вышел вон и пустился бегом по лестнице.
Юпп подмигнул мне:
– Ну, как?
– Вещь, скажу я тебе! – ответил я тоном заправского развратника, и мы собрались уходить.
Но нам пришлось предварительно снова побывать у фельдшера и получить еще одну порцию
протаргола.
И это называется любовью, думал я, потрясенный и обессиленный, собирая вещи в по-
ход, – любовью, которой полны все мои книги дома и от которой я столько ждал в своих неяс-
ных юношеских грезах! Я скатал шинель, свернул плащ-палатку, получил патроны, и мы двину-
лись. Я шел молча и с грустью думал о том, что от всей моей крылатой мечты о любви и жизни
не осталось ничего, кроме винтовки, жирной девки да глухих раскатов на горизонте, к которым
мы медленно приближались. Потом все поглотила тьма, пришли окопы, пришла смерть; Франц
Вагнер пал в ту же ночь, и кроме него мы потеряли еще двадцать три человека.
С деревьев брызжет дождь, и я поднимаю воротник пальто. Я часто теперь тоскую по неж-
ности, по робко сказанному слову, по волнующему большому чувству; мне хочется вырваться из
ужасающего однообразия последних лет. Но что было бы, если бы пришло все это, если бы
вновь слились воедино былая мягкость и дали прошлого, если бы меня полюбил кто-нибудь, ка-
кая-нибудь стройная нежная женщина, как то гибкое юное создание в золотом шлеме; что было
бы, если бы в самом деле беспредельное, самозабвенное упоение серебристого синего вечера ув-
лекло нас в свой чудесный сумрак? Не всплывет ли в последний миг образ жирной девки, не за-
гогочут ли голоса наших унтеров с казарменного плаца, орущих непристойности? Не изорвут ли,
не искромсают ли чистое чувство вот такие воспоминания, обрывки разговоров, солдатские
вольности? Мы почти еще девственны, но воображение наше растлено, и мы даже не заметили,
как это совершилось: прежде чем мы узнали что-либо о любви, нас уже публично всех подряд
подвергали медицинскому обследованию, чтобы установить, не страдаем ли мы венерическими
болезнями. А затаенное дыхание, безудержный порыв, вольный ветер, сумрак, неизведанность,
все, что было, когда мы шестнадцатилетними мальчиками в мигающем, неверном свете фонарей
гнались за Аделью и другими школьницами,
– все это никогда не повторится, даже если бы я и не побывал у проститутки и думал, что
любовь нечто совсем другое, даже если бы эта женщина не вцепилась в меня и я не изведал бы
судороги желания. С тех пор я всегда был подавлен.
Тяжело дыша, ускоряю шаг. Я хочу, я должен вернуть себе утраченное. Оно должно вер-
нуться – иначе не стоит жить…
Я иду к Людвигу Брайеру. В комнате его еще горит свет. Бросаю в окно камешки. Людвиг
спускается вниз и отпирает дверь.
В его комнате перед ящиком с коллекцией минералов стоит Георг Рахе. Он держит в руках
небольшой горный кристалл, любуясь его игрой.
– Хорошо, что мы встретились, Эрнст, – говорит Георг, улыбаясь, – я уж и домой к тебе за-
ходил. Завтра еду.
Он в военном.
– Георг, – голос мой прерывается, – но ты ведь не собираешься?..
– Именно. – Он кивает. – Снова в солдаты! Ты не ошибся. Все уже оформлено. Завтра уез-
жаю.
– Ты можешь его понять? – спрашиваю я Людвига.
– Да, – отвечает Людвиг, – я понимаю Георга. Но это не выход. – Он поворачивается к Ра-
хе: – Ты разочарован, Георг, но подумай и увидишь, что это естественно. На фронте наши нервы
были напряжены до крайности, ибо дело всегда шло о жизни и смерти. А теперь они треплются,
как паруса в затишье, ибо здесь дело идет лишь о мелких успехах…
– Правильно, – перебивает его Рахе, – вот как раз эта мелочная грызня вокруг кормежки,
карьер и нескольких на живую нитку сшитых идеалов, она-то и вызывает во мне невыносимую
тошноту, от нее-то я и хочу куда-нибудь подальше.
– Если тебе уж обязательно хочется что-то предпринять, почему ты не примкнешь к рево-
люции? – спрашиваю я Георга. – Того и гляди, еще станешь военным министром.
– Ах, эта революция! – пренебрежительно отмахивается Георг. – Ее делали держа руки по
швам, ее делали секретари различных партий, которые успели уже испугаться своей собственной
