Эрих Ремарк: «Возвращение»
86
старуха. Покачивая головой и читая нам длинные нравоучения, она наливает две большие чашки
кофе. На все ее речи мы неизменно отвечаем: «да», что в такой момент самое правильное.
С этого дня мы слывем в деревне настоящими мужчинами и при встрече с нами крестьяне
кланяются с особым почтением.
2
Однообразно и размеренно идут дни за днями. Четыре часа школьных занятий утром, два
часа – после обеда; а в промежутках бесконечно длинные часы сидений или хождений наедине с
собой и со своими думами.
Хуже всего воскресные дни. Если не сидишь в трактире, то дни эти прямо-таки невыноси-
мы. Старший учитель – кроме меня есть еще и такой – живет здесь тридцать лет. За это время он
стал прекрасным свиноводом, за что получил несколько премий. Кроме свиноводства, с ним ни о
чем нельзя говорить. Когда я смотрю на него, мне хочется немедленно удрать отсюда: одна
мысль о возможности превратиться в нечто подобное приводит меня в содрогание. Есть еще и
учительница – немолодое добродетельное создание; она вздрагивает, если при ней скажешь: «к
чертовой матери». Тоже не очень весело.
Вилли приспособился лучше меня. Его зовут в качестве почетного гостя на все свадьбы и
крестины. Когда у кого-нибудь заболевает лошадь или не может отелиться корова, Вилли помо-
гает словом и делом. А по вечерам сидит с крестьянами в трактире и режется в скат, сдирая со
своих партнеров по три шкуры.
А мне наскучили пивнушки, и я предпочитаю оставаться у себя в комнате. Но в одиночест-
ве время тянется невыносимо медленно, и часто, когда сидишь один, из углов выползают стран-
ные мысли; как бледные безжизненные руки, машут они и грозят. Это тени призрачного вчераш-
него дня, причудливо преображенные, снова всплывающие воспоминания, серые, бесплотные
лица, жалобы и обвинения…
В одно ненастное воскресенье я поднялся рано, оделся и пошел на станцию. Мне захоте-
лось навестить Адольфа Бетке. Это хорошая идея: я хоть немного побуду с близким, по-
настоящему близким человеком, а когда приеду обратно, томительный воскресный день будет
кончен.
К Адольфу попадаю во вторую половину дня. Скрипит калитка. В конуре лает собака. Бы-
стро прохожу по фруктовой аллее. Адольф дома. И жена тут же. Когда я вхожу и протягиваю
ему руку, она выходит. Сажусь. Помолчав, Адольф спрашивает:
– Ты удивлен, Эрнст, а?
– Чем, Адольф?
– Тем, что она здесь.
– Нисколько. Тебе виднее.
Он подвигает ко мне блюдо с фруктами:
– Яблок хочешь?
Выбираю себе яблоко и протягиваю Адольфу сигару. Он откусывает кончик и говорит:
– Видишь ли, Эрнст, я все сидел здесь и сидел, и чуть с ума не спятил от этого сидения.
Одному в таком доме прямо пытка. Проходишь по комнатам – тут висит ее кофточка, там – кор-
зинка с иголками и нитками, тут стул, на котором она всегда сидела, когда шила; а ночами – эта
белая кровать рядом, пустая; каждую минуту глядишь туда, и ворочаешься, и не можешь ус-
нуть… В такие минуты, Эрнст, многое передумаешь…
– Представляю себе, Адольф!
– А потом выбегаешь из дому и напиваешься и творишь всякую чепуху…
Я киваю. Часы тикают. В печке потрескивают дрова. Женщина неслышно входит, ставит на
стол хлеб и масло и снова выходит. Бетке разглаживает скатерть:
– Да, Эрнст, и она, конечно, тоже так мучилась, тоже так сидела да сидела все эти годы…
Ложась спать, все чего-то боялась, пугалась неизвестности, без конца обо всем раздумывала, к
каждому шороху прислушивалась. Так, в конце концов, это и случилось. Я уверен, что сначала
она вовсе не хотела, а когда уж случилось, не сумела справиться с собой. Так и пошло.
Женщина приносит кофе. Я хочу с ней поздороваться, но она не смотрит на меня.
