Эрих Ремарк: «Возвращение»
94
Вот стою я перед вами, один из сотен тысяч банкротов, чью веру и силы разрушила вой-
на… Вот стою я перед вами и чувствую, насколько больше в вас жизни, насколько больше нитей
связывает вас с нею… Вот стою я перед вами, ваш учитель и наставник. Чему же мне учить вас?
Рассказать вам, что в двадцать лет вы превратитесь в калек с опустошенными душами, что все
ваши свободные устремления будут безжалостно вытравлять, пока вас не доведут до уровня се-
рой посредственности? Рассказать вам, что все образование, вся культура, вся наука – не что
иное, как жестокая насмешка, пока люди именем господа бога и человечности будут истреблять
друг друга ядовитыми газами, железом, порохом и огнем? Чему же мне учить вас, маленькие
создания, вас, которые только и остались чистыми в эти ужасные годы?
Чему я могу научить вас? Показать вам, как срывают кольцо с ручной гранаты и мечут ее в
человека? Показать вам, как закалывают человека штыком, убивают прикладом или саперной
лопатой? Показать, как направляют дуло винтовки на такое непостижимое чудо, как дышащая
грудь, пульсирующие легкие, бьющееся сердце? Рассказать, что такое столбняк, вскрытый спин-
ной мозг, сорванный череп? Описать вам, как выглядят разбрызганный мозг, размозженные кос-
ти, вылезающие наружу внутренности? Изобразить, как стонут, когда пуля попадает в живот, как
хрипят, когда прострелены легкие, и какой свист вырывается из горла у раненных в голову?
Кроме этого я ничего не знаю! Кроме этого я ничему не научился!
Или подвести мне вас к зелено-серой географической карте, провести по ней пальцем и
сказать, что здесь была убита любовь? Объяснить вам, что книги, которые вы держите в руках, –
это сети, которыми улавливают ваши доверчивые души в густые заросли фраз, в колючую про-
волоку фальшивых понятий?
Вот стою я перед вами, запятнанный, виновный, и не учить, а молить вас хотелось бы мне:
оставайтесь такими, какие вы есть, и не позволяйте раздувать теплое сияние вашего детства в
острое пламя ненависти! Ваше чело еще овеяно дыханием непорочности – мне ли учить вас! За
мной еще гонятся кровавые тени прошлого – смею ли я даже приблизиться к вам? Не должен ли
сам я сначала вновь стать человеком?
Я чувствую, как сжимаюсь весь, превращаюсь в камень, готовый рассыпаться в песок.
Медленно опускаюсь на стул и ясно сознаю: я больше не могу здесь оставаться. Пытаюсь со-
браться с мыслями, но тщетно. Лишь через несколько минут оцепенение проходит. Я встаю.
– Дети, – с трудом говорю я, – дети, вы можете идти. Сегодня занятий не будет.
Малыши смотрят на меня: не шучу ли?
– Да, да, дети, это правда… Идите играть… Вы можете играть сегодня целый день… Беги-
те в лес или играйте дома со своими собаками и кошками… В школу придете только завтра…
И дети с шумом бросают свои пеналы в ранцы и теснятся к выходу, щебеча и не помня се-
бя от радости.
Я иду к себе, укладываю чемодан и отправляюсь в соседнюю деревню, проститься с Вилли.
Он сидит у окна без куртки и разучивает на скрипке пьесу: «Все обновляет чудный май». На
столе – обильный завтрак.
– Это сегодня третий, – с удовлетворением сообщает Вилли. – Я заметил, что могу есть про
запас, как верблюд.
Говорю ему, что собираюсь сегодня вечером уехать. Вилли не из тех, кто много расспра-
шивает.
– Знаешь, Эрнст, что я тебе скажу, – задумчиво произносит он, – скучно здесь, это верно,
но пока так кормят, – он показывает на накрытый стол, – меня из этой песталоцциевой конюшни
и десятком лошадей не вытащить.
Он лезет под диван и достает оттуда ящик с пивом.
– Ток высокого напряжения, – улыбается он, держа этикетку на свету.
Я долго смотрю на Вилли.
– Эх, брат, хотел бы я быть таким, как ты! – говорю я.
– Ну еще бы! – Он ухмыляется и с треском откупоривает бутылку.
Когда я выхожу из дому, чтобы идти на вокзал, из соседнего двора выбегает несколько де-
вочек с вымазанными мордочками и торчащими в косичках бантиками. Они только что похоро-
нили в саду крота и помолились за него, Делая книксен, они суют мне на прощание руки:
– До свидания, господин учитель!
