Эрих Ремарк: «Возвращение»
87
– Почему ты не ставишь чашку для себя? – спрашивает ее Адольф.
– Мне еще на кухне нужно кой-чего поделать, – говорит она. Голос у нее тихий и глубокий.
– Я сидел здесь и говорил себе: ты охранял свою честь и выгнал свою жену. Но от этой
чести тебе ни тепло, ни холодно, ты одинок, и с честью или без чести так и так тебе не легче. И я
сказал ей: оставайся. Кому, в самом деле, нужна вся эта дребедень, ведь устал до черта и жи-
вешь, в конце концов, какой-нибудь десяток-другой лет, а если бы я не узнал того, что было, все
оставалось бы по-старому. Кто знает, что стали бы делать люди, если бы они всегда все знали.
Адольф нервно постукивает по спинке стула:
– Пей кофе, Эрнст, и масло бери.
Я наливаю себе и ему по чашке, и мы пьем.
– Ты понимаешь, Эрнст, – тихо говорит Бетке, – вам легче: у вас есть ваши книги, ваше об-
разование и всякое такое, а у меня ничего и никого в целом свете, кроме жены.
Я не отвечаю, – он меня все равно не поймет сейчас: он не тот, что на фронте, да и я изме-
нился.
– А что она говорит? – спрашиваю я, помолчав.
Адольф беспомощно роняет руку:
– Она говорит мало, от нее трудно чего-нибудь добиться, она все только сидит, молчит и
смотрит на меня. Разве что заплачет. – Он отставляет свою чашку. – Иногда она говорит, будто
все это случилось потому, что ей хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом. А в другой раз говорит,
что она сама себя не понимает, она не думала, что причиняет мне зло, ей будто бы казалось, что
это я и был. Не очень-то понятно все это, Эрнст; в таких вещах Надо уметь разобраться. А вооб-
ще-то она рассудительная.
Я задумываюсь.
– Может быть, Адольф, она хочет сказать, что все эти годы была словно сама не своя, жила
как во сне?
– Может быть, – отвечает Адольф, – но я этого не понимаю. Да все, верно, не так долго и
продолжалось.
– А того она теперь, верно, и знать не хочет? – спрашиваю я.
– Она говорит, что ее дом здесь.
Я опять задумываюсь. О чем еще расспрашивать?
– Так ведь тебе лучше, Адольф?
Он смотрит на меня:
– Не сказал бы, Эрнст! Пока нет. Но, думаю, наладится. А по-твоему?
Вид у него такой, точно он не очень в этом уверен.
– Конечно, наладится, – говорю я и кладу на стол несколько сигар, которые припас для не-
го. Некоторое время мы разговариваем. Наконец я собираюсь домой. В сенях сталкиваюсь с Ма-
рией. Она норовит незаметно проскользнуть мимо.
– До свидания, фрау Бетке, – говорю я, протягивая ей руку.
– До свидания, – произносит она, отвернувшись, и пожимает мне руку.
Адольф идет со мной на станцию. Завывает ветер. Я искоса поглядываю на Адольфа и
вспоминаю его улыбку, когда мы в окопах заговаривали, бывало, о мире. К чему все это свелось!
Поезд трогается.
– Адольф, – поспешно говорю я из окна, – Адольф, поверь мне, я тебя очень хорошо пони-
маю, ты даже не знаешь, как хорошо…
Одиноко бредет он по полю домой.
Десять часов. Звонок на большую перемену. Я только что окончил урок в старшем классе.
И вот четырнадцатилетние ребята стремительно бегут мимо меня на волю. Я наблюдаю за ними
из окна. В течение нескольких секунд они совершенно преображаются, стряхивают с себя гнет
школы и вновь обретают свежесть и непосредственность, свойственные их возрасту.
Когда они сидят передо мной на своих скамьях, они не настоящие. Это или тихони и под-
лизы, или лицемеры, или бунтари. Такими сделали их семь лет школы. Они пришли сюда неис-
порченные, искренние, ни о чем не ведающие, прямо от своих лугов, игр, грез. Ими управлял
еще простой закон всего живого: самый живой, самый сильный становился у них вожаком, вел за
собой остальных. Но недельные порции образования постепенно прививали им другой, искусст-
