Эрих Ремарк: «Возвращение»
67
сырые деревья.
За мной зашел Валентин Лагер. Хотя сегодня он, против обыкновения, и не жалуется, но
все еще не может забыть акробатического номера, с которым выступал в Париже и Будапеште.
– Над этим надо поставить крест, Эрнст, – говорит он. – Кости трещат, ревматизм мучает.
Уж я пытался, пытался, до потери сил. Все равно бесполезно.
– Что же ты собираешься предпринять, Валентин? – спрашиваю я. – В сущности, государ-
ство обязано было бы платить тебе такую же пенсию, как и офицерам в отставке.
– Ах, государство! – пренебрежительно роняет Валентин. – Государство дает только тем,
кто умеет драть глотку. Сейчас я разучиваю с одной танцовщицей несколько номеров. Такие,
знаешь ли, эстрадные. Публике нравится, но это настоящая ерунда, и порядочному акробату
стыдно заниматься такими вещами. Что поделаешь: жить-то ведь нужно…
Валентин зовет меня на репетицию, и я принимаю приглашение. На углу Хомкенштрассе
мимо нас проплывает в тумане черный котелок, а под ним – канареечно-желтый плащ и порт-
фель.
– Артур! – кричу я.
Леддерхозе останавливается.
– Черт возьми, – восклицает в восторге Валентин, – каким же ты франтом вырядился! – С
видом знатока он щупает галстук Артура – великолепное изделие из искусственного шелка в ли-
ловых разводах.
– Дела идут недурно, – торопливо говорит польщенный Леддерхозе.
– А ермолка-то какая, – все изумляется Валентин, разглядывая черный котелок Артура.
Леддерхозе, порываясь уйти, похлопывает по портфелю:
– Дела, дела…
– А что твой табачный магазин? Ты уже простился с ним? – осведомляюсь я.
– Никак нет, – отвечает Артур. – Но у-меня сейчас только оптовая торговля. Кстати, не
знаете ли вы какого-нибудь помещения под контору? Заплачу любую цену.
– Помещений под контору не знаем, – отвечает Валентин. – До этого нам пока далеко. А
как поживает жена?
– Почему это тебя интересует? – настораживается Леддерхозе.
– В окопах, помнится, ты очень сокрушался, что она у тебя худа слишком. Ты ведь больше
насчет дебелых…
Артур качает головой:
– Не припомню что-то. – Он убегает.
Валентин смеется.
– До чего может измениться человек, Эрнст, верно? В окопах это был жалкий червь, а те-
перь вон какой делец! Как он похабничал на фронте! А сейчас и слышать об этом не хочет. Того
и гляди, еще заделается председателем какого-нибудь общества «Добродетель и мораль».
– Ему, видно, чертовски хорошо живется, – задумчиво говорю я.
Мы бредем дальше. Плывет туман. Волк забавляется, скачет. Лица то приближаются, то
исчезают. Вдруг, в белом луче света, блеснула красная кожаная шляпка и под ней лицо, нежно
оттененное налетом влаги, отчего глаза блестят больше обычного.
Я останавливаюсь. Сердце забилось. Адель! Вспыхнуло воспоминание о вечерах, когда мы,
шестнадцатилетние мальчики, прячась в полумраке у дверей гимнастического зала, ожидали по-
явления девочек в белых свитерах, а потом бежали за ними по улицам и, догнав, молча, едва пе-
реводя дыхание, пожирали их глазами где-нибудь под фонарем; но девочки быстро убегали от
нас, и погоня возобновлялась. А иной раз, завидев их на улице, мы робко и упорно шли за ними,
шага на два позади, от смущения не решаясь заговорить, и лишь в последнюю минуту, когда они
скрывались в подъезде какого-нибудь дома, мы набирались храбрости, кричали им вдогонку «до
свидания» и убегали.
Валентин оглядывается.
– Я должен вернуться, – торопливо говорю я, – мне надо тут кое с кем поговорить. Сейчас
же буду обратно.
И я бегу назад, бегу искать красную шляпку, красное сияние в тумане, дни моей юности –
до солдатской шинели и окопов.
– Адель!
