Эрих Ремарк: «Возвращение»
57
вить, а?
Я киваю.
– Ну и как? – спрашивает он. Я только качаю головой в ответ.
– То-то и есть. Эти вещи плохо вяжутся с солдатской шинелью, – задумчиво говорит он.
Мы садимся на штабель дров и закуриваем. Рахе снимает фуражку:
– А помнишь, как мы здесь марками менялись?
– Помню. От свежесрубленного леса крепко пахло на солнце смолой и дегтем, поблескива-
ла листва на тополях, и от воды поднимался прохладный ветерок… Я все помню, все-все… Как
мы искали зеленых лягушек, как читали книжки, как говорили о будущем, о жизни, которая ждет
нас за голубыми далями и манит, как чуть слышная музыка…
– Вышло немножко не так, Эрнст, а? – Рахе улыбается, и улыбка у него такая же, как у всех
у нас – чуть-чуть усталая, горькая. – На фронте мы и рыбу ловили по-другому. Бросали в воду
гранату, и рыба с лопнувшими пузырями сразу же всплывала на поверхность белым брюхом
кверху. Это было практичнее.
– Как случилось, Георг, – говорю я, – что мы слоняемся без дела и не знаем толком, за что
взяться?
– Как будто чего-то не хватает, Эрнст, правда?
Я киваю. Георг дотрагивается до моей груди:
– Вот что я тебе скажу. Я тоже много об этом думал. Вот это все, – он показывает на луга
перед нами, – было жизнью. Она цвела и росла, и мы росли с нею. А что за нами, – он показыва-
ет головой назад, – было смертью, там все умирало, и нас малость прихватило. – Он опять горько
улыбается. – Мы нуждаемся в небольшом ремонте, дружище.
– Будь сейчас лето, нам, быть может, было бы легче, – говорю я. – Летом все как будто лег-
че.
– Не в этом дело. – Георг попыхивает сигаретой. – По-моему, тут совсем другое.
– Так что же? – спрашиваю я.
Он пожимает плечами и встает:
– Пошли домой, Эрнст. А знаешь? Сказать тебе разве, что я надумал? – Он наклоняется ко
мне: – Я, вероятно, вернусь в армию.
– Ты спятил, – говорю я, вне себя от изумления.
– Нисколько, – говорит он, и лицо его на мгновение становится очень серьезным, – я толь-
ко последователен.
Я останавливаюсь:
– Но послушай, Георг…
Он идет дальше.
– Я ведь вернулся домой на несколько недель раньше тебя, Эрнст, – говорит он и перево-
дит разговор на другую тему.
Когда показываются первые дома, я выплескиваю колюшек в канал. Взмахнув хвостиками,
рыбки быстро уплывают. Банку я оставляю на берегу.
Я прощаюсь с Георгом. Он медленно удаляется. Я останавливаюсь перед нашим домом и
гляжу вслед Георгу. Его слова меня странно взволновали. Со всех сторон подкрадывается что-то
неуловимое, оно отступает, как только я хочу схватить его, оно расплывается, как только я на-
ступаю на него, а потом опять ползет за мной, смыкается вокруг меня, подстерегает.
Свинцом нависло небо над низким кустарником в сквере у Луизенплаца, деревья оголены,
где-то хлопает на ветру окно, и в растрепанной бузине палисадников прячутся сырые, безнадеж-
ные сумерки.
Взгляд мой, блуждая, переходит с предмета на предмет, и мне начинает казаться, что я это
впервые вижу, что все здесь настолько чужое мне, что я почти ничего не узнаю. Неужели этот
сырой и грязный кусок газона и в самом деле обрамлял годы моего детства, такие крылатые и
лучезарные в моих воспоминаниях? Неужели эта пустынная будничная площадь, это фабричное
здание напротив и есть тот тихий уголок вселенной, который мы называли родиной и который
один среди бушующего моря ужасов означал для нас надежду и спасение от гибели? Неужели
эта унылая улица с рядом нелепых домов и есть та самая, образ которой в скупые промежутки
между смертью и смертью вставал над окопами, как несбыточная. томительно манящая мечта?
