Эрих Ремарк: «Возвращение»
54
Он провожает меня до калитки. Отойдя немного, я оглядываюсь. Он все еще стоит у забо-
ра, а за ним сгустился вечерний сумрак, как тогда, когда Адольф сошел с поезда и ушел от нас.
Лучше бы он остался с нами! А теперь он один и несчастен, и мы не в силах помочь ему, как бы
мы этого ни хотели. Эх, на фронте куда проще было: жив – значит, все хорошо.
2
Я лежу на диване, вытянув ноги, положив голову на валик и закрыв глаза. В дреме мысли
мои странно путаются. Сознание расплывается, – это не бодрствование, но еще и не сон, и как
тень пробегает в голове усталость. За ней смутно колышется отдаленный гул канонады, тихий
посвист снарядов, а вот и металлический гул гонга, возвещающий газовую атаку. Но прежде, чем
я успеваю нащупать противогаз, тьма бесшумно отодвигается. Теплое, светлое чувство охваты-
вает меня, и земля, к которой я приник, вновь превращается в плюшевую обивку дивана. Я при-
жался к ней щекой и смутно соображаю: я – дома… Гул гонга, возвещающий приближение газа,
растворяется в заглушенном позвякивании посуды, которую мать осторожно ставит на стол.
Но вот тьма подкрадывается снова, и с ней – рокот артиллерийской пальбы. А откуда-то
издалека, как будто нас разделяют леса и горы, доносятся каплями падающие слова, которые ма-
ло-помалу приобретают смысл и проникают в сознание.
– Колбасу прислал дядя Карл, – слышу я голос матери среди отдаленного грохота орудий.
Слова эти настигают меня на самом краю воронки, куда я соскальзываю.
Всплывает сытое, самодовольное лицо.
– Ах, этот, – говорю я, и голос мой звучит глухо, словно рот заложен ватой. – Этот…
Дерьмо паршивое…
И опять я падаю, падаю, и опять вторгаются тени, и бесконечные волны их заливают меня,
они все темнее и темнее…
Но я не засыпаю. Чего-то, что было до сих пор, не хватает: нет равномерного тихого ме-
таллического звона. Медленно возвращается ко мне сознание, и я открываю глаза. Рядом стоит
мать с побледневшим от ужаса лицом и смотрит на меня.
– Что с тобой? – спрашиваю я испуганно и вскакиваю. – Ты больна?
Она отмахивается:
– Нет… Нет… Но как ты можешь говорить такие вещи…
Я стараюсь припомнить, что я сказал. Ах, да, что-то насчет дяди Карла.
– Да ну, мама, не будь такой чувствительной, – смеюсь я. – Ведь дядя Карл на самом деле
спекулянт. Ты сама это отлично знаешь.
– Дело не в этом, Эрнст, – тихо отвечает она. – Меня ужасает, какие ты слова говоришь…
Я сразу вспоминаю, что я сказал в полусне. Мне стыдно, что это случилось как раз при ма-
тери.
– Это, мама, у меня просто вырвалось, – говорю я в свое оправдание. – Надо еще, понима-
ешь, привыкнуть к тому, что я не на фронте. Там царила грубость, мама, но там была сердеч-
ность.
Я приглаживаю волосы, застегиваю куртку и тянусь за сигаретой. А мать все поглядывает
на меня, и руки у нее дрожат.
Я останавливаюсь, пораженный.
– Послушай, мама, – говорю я, обнимая ее за плечи, – право же, не так это страшно. Все
солдаты такие.
– Да, да… Я знаю. Но то, что и ты… Ты тоже…
Я смеюсь. Конечно, и я тоже, хочется мне крикнуть, но вдруг, ошеломленный мелькнув-
шей мыслью, я умолкаю, отхожу от матери и сажусь на диван, – мне надо в чем-то разобраться…
Передо мной стоит старая женщина с испуганным и озабоченным лицом. Она сложила
морщинистые руки, усталые, натруженные. Сквозь истонченную кожу проступают узловатые
голубые жилки. Руки эти трудились ради меня, оттого они такие. Прежде я не видел их, я вооб-
ще многого не умел видеть, я был слишком юн. Но теперь я начинаю понимать, почему я для
этой худенькой, изможденной женщины иной, чем все солдаты мира: я ее дитя.
Для нее я всегда оставался ее ребенком, и тогда, когда был солдатом. Война представля-
лась ей сворой разъяренных хищников, угрожающих жизни ее сына. Но ей никогда не приходи-
