Эрих Ремарк: «Возвращение»
46
ваюсь, сумеет ли он еще доказать Пифагорову теорему.
Приближаемся к семинарии. Навстречу – сплошь военные шинели. Всплывают лица, почти
забытые, имена, годами не слышанные. Подходит, ковыляя, Ганс Вальдорф, которого мы в нояб-
ре семнадцатого года вытащили из огня с размозженным коленом. Ему отняли ногу до бедра, он
носит тяжелый протез на шарнирах и при ходьбе отчаянно стучит. Вот и Курт Лайпольд. Смеясь,
он представляется:
– Гец фон Берлихинген с железной рукой.
На месте правой руки у него протез.
Из ворот выходит молодой человек и не говорит, а клохчет:
– Меня-то вы, верно, не узнаете, а?
Я всматриваюсь в лицо, или, вернее, в то, что осталось от лица. Лоб, вплоть до левого гла-
за, пересекает широкий красный шрам. Над глазом наросло дикое мясо так, что глаз ушел вглубь
и его чуть видно. Но он еще смотрит. Правый глаз неподвижный – стеклянный. Носа нет. Место,
где он должен быть, покрывает черный лоскут. Из-под лоскута идет рубец, дважды пересекаю-
щий рот. Рубец сросся бугристо и косо, и поэтому речь так неясна. Зубы искусственные – видно
пластинку. В нерешительности смотрю на это подобие лица. Клохчущий голос произносит:
– Пауль Радемахер.
Теперь я узнаю его. Ну да, ведь это его серый костюм в полоску!
– Здравствуй, Пауль, как дела?
– Сам видишь, – он пытается растянуть губы в улыбку. – Два удара заступом. Да и это еще
в придачу…
Радемахер поднимает руку, на которой не хватает трех пальцев. Грустно мигает его един-
ственный глаз. Другой неподвижно и безучастно устремлен вперед.
– Знать хотя бы, что я смогу еще быть учителем. Уж очень плохо у меня с речью. Ты, на-
пример, понимаешь меня?
– Отлично, – отвечаю я. – Да со временем все образуется. Наверняка можно будет еще раз
оперировать.
Он пожимает плечами и молчит. Видно, у него мало надежды. Если бы можно было опери-
ровать еще раз, врачи наверное уже сделали бы это.
К нам устремляется Вилли, начиненный последними новостями. Боркман, оказывается,
все-таки умер от своей раны в легком. Рана осложнилась скоротечной чахоткой. Хенце, узнав,
что повреждение спинного мозга навеки прикует его к креслу, застрелился. Хенце легко понять:
он был нашим лучшим футболистом. Майер убит в сентябре. Лихтенфельд – в июне. Лихтен-
фельд пробыл на фронте только два дня.
Вдруг мы в изумлении останавливаемся. Перед нами вырастает маленькая невзрачная фи-
гурка.
– Вестерхольт? Неужели ты? – с изумлением спрашивает Вилли.
– Я самый, мухомор ты этакий!
Вилли поражен:
– А я думал, ты убит…
– Пока еще жив, – добродушно парирует Вестерхольт.
– Но ведь я же сам читал объявление в газете!
– Ошибочные сведения, только и всего, – ухмыляется человечек.
– Ничему нельзя верить, – покачивая головой, говорят Вилли. – Я-то думал, тебя давно
черви слопали.
– Они с тебя начнут, Вилли, – самодовольно бросает Вестерхольт. – Ты раньше там бу-
дешь. Рыжие долго не живут.
Мы входим в ворота. Двор, на котором мы, бывало, в десять утра ели наши бутерброды,
классные комнаты с досками и партами, – все это точно такое же, как и прежде, но для нас слов-
но из какого-то другого мира. Мы узнаем лишь запах этих полутемных помещений: такой же,
как в казарме, только чуть слабее.
Сотнями труб поблескивает в актовом зале громада органа. Справа от органа разместилась
группа учителей. На директорской кафедре стоят два комнатных цветка с листьями, точно из
кожи, а впереди ее украшает лавровый венок с лентами. На директоре сюртук. Итак, значит,
