Эрих Ремарк: «Возвращение»
53
сит картофель и колбасу. Но для себя тарелки не ставит.
Он смотрит на нее. Она похудела и побледнела. И опять острая горечь безнадежности пе-
реворачивает всю его душу. Он ни о чем не хочет больше знать, он хочет уйти, запереться, лечь
на кровать и превратиться в камень. Кофе дымится, он отодвигает его, отодвигает и сковородку с
картофелем. Жена пугается. Она знает, что произойдет.
Адольф продолжает сидеть, – встать он не в состоянии, качнув головой, он только произ-
носит:
– Уходи, Мария.
Не говоря ни слова, она накидывает на себя платок, еще раз подвигает к нему сковородку и
робко просит: «Ты хоть поешь, Адольф!» – и уходит. Она идет, идет, как всегда, тихой посту-
пью, бесшумно. Стукнула калитка, тявкнула собака, за окнами воет ветер. Бетке остается один.
А потом наступает ночь.
Несколько дней такого одиночества в своем собственном доме для человека, вернувшегося
из окопов, – это тяжкое испытание.
Адольф пытается найти своего обидчика, он хочет изувечить его, избить до полусмерти.
Но тот, почуяв опасность, своевременно скрылся. Адольф подкарауливает его, ищет повсюду, но
не может напасть на след, и это вконец изводит его.
Приходят тесть и теща и уговаривают: жена, мол, давно образумилась, четыре года одино-
чества тоже ведь не безделица, виноват во всем этот человек, во время войны еще и не такие ве-
щи бывали…
– Что тут станешь делать, Эрнст? – Бетке поднимает глаза.
– Будь оно трижды неладно! Дерьмо! – говорю я.
– И для этого, Эрнст, мы возвращались домой…
Я наливаю, мы пьем. У Адольфа вышли все сигары, и так как ему не хочется идти за ними
в пивную, отправляюсь туда я. Адольф заядлый курильщик, и с сигарами ему будет легче. По-
этому я сразу беру целый ящик «Лесной тишины»; это толстые коричневые обрубки, вполне от-
вечающие своему названию: они из чистого, без всякой примеси, букового листа. Но это лучше,
чем ничего.
Когда я возвращаюсь, у Адольфа кто-то сидит. Я сразу догадываюсь, что это его жена. Она
держится прямо, а плечи у нее покатые. Есть что-то трогательное в затылке женщины, что-то
детское, и, верно, никогда нельзя на женщину всерьез рассердиться. Толстухи с жирным затыл-
ком, конечно, не в счет.
Я снимаю фуражку и здороваюсь. Женщина не отвечает. Я ставлю перед Адольфом сига-
ры, но он не притрагивается к ним. Часы тикают. За окном кружатся листья каштана; изредка
одинокий листок прошуршит о стекло, ветер приплюснет его, и тогда кажется, что эти пять зеле-
ных зубцов на одном стебельке грозят в окно, как растопыренные пальцы хватающей руки –
темной, мертвой руки осени.
Наконец Адольф шевелится и говорит незнакомым мне голосом:
– Ну, иди, Мария.
Она послушно, как школьница, встает и, глядя прямо перед собой, уходит. Мягкая линия
затылка, узкие плечи – и как только все это могло случиться?
– Вот так она приходит каждый день и сидит здесь, молчит, ждет чего-то и все смотрит на
меня, – с глубокой горечью говорит Адольф.
Мне жаль его, но теперь уже не только его, но и женщину.
– Поедем в город, Адольф, какой смысл тебе торчать здесь? – предлагаю я.
Он отказывается. На дворе залаяла собака. Стукнула калитка. Это Мария ушла к своим ро-
дителям.
– Она хочет вернуться к тебе, Адольф?
Он кивает. Я больше ни о чем не расспрашиваю. С бедой своей он должен сам справиться.
– Поедем же, Адольф, – стараюсь я уговорить его.
– Как-нибудь в другой раз, Эрнст…
– Ты хоть закури! – Я придвигаю к нему ящик и жду, пока он берет сигару. Затем протяги-
ваю ему на прощание руку:
– Я скоро опять приеду к тебе, Адольф.
