Эрих Ремарк: «Возвращение»
55
ло в голову, что ее сын, за жизнь которого она так тревожилась, был таким же разъяренным
хищником по отношению к сыновьям других матерей.
Я перевожу взгляд с ее рук на свои. Вот этими руками я в мае 1917 года заколол одного
француза. Кровь его, тошнотворно горячая, стекала у меня по пальцам, а я все колол и колол,
обезумев от страха и ярости. Меня вырвало потом, и всю ночь я проплакал. Только к утру
Адольфу Бетке удалось меня успокоить. В тот день мне как раз исполнилось восемнадцать лет, и
это была первая атака, в которой я участвовал.
Медленно поворачиваю руки ладонями вверх. В начале июля – наши войска пытались то-
гда осуществить большой прорыв – я застрелил этими руками трех человек. Целый день прови-
сели они на колючей проволоке. Когда рвался снаряд, их мертвые руки шевелились от взрывной
волны, и казалось, что они грозят кому-то, а иногда – что молят о помощи. В другой раз грана-
той, которую я метнул на расстояние двадцати метров, начисто оторвало ноги английскому ка-
питану. Крик его был ужасен; высоко вскинув голову, широко раскрыв рот и вздыбив торс, как
тюлень, он руками уперся в землю. Он прожил недолго, изошел кровью.
А теперь я сижу около матери, и она чуть не плачет, не понимая, как это я так огрубел, что
употребляю неприличные слова.
– Эрнст, – тихо говорит она, – я уже давно хотела тебе сказать: ты сильно изменился, стал
каким-то неспокойным.
Да, с горечью думаю я, я сильно изменился. Да и что ты знаешь обо мне, мама? Осталось
только воспоминание, одно воспоминание о тихом, мечтательном мальчике. Ты никогда, нико-
гда не узнаешь от меня ничего об этих последних годах. Я не хочу, чтобы ты хотя бы и отдален-
но догадывалась, что собой представляла действительность и во что она меня превратила. Сотая
часть правды надломила бы тебе сердце, если одно грубое слово приводит тебя в трепет, смуща-
ет тебя, потому что не вяжется с твоим представлением обо мне.
– Дай срок, мама, и асе опять пойдет на лад, – говорю я довольно-таки беспомощно, пыта-
ясь прежде всего убедить в этом самого себя.
Мать присаживается ко мне на диван и гладит мне руки. Я убираю их. Она огорченно
смотрит на меня.
– Ты, Эрнст, иногда какой-то совсем чужой; в такие минуты я даже лица твоего не узнаю.
– Мне нужно сначала привыкнуть, – стараюсь я утешить ее. – Мне все кажется, будто я
только на побывку приехал…
Сумерки вползают в комнату. Из коридора выходит моя собака и ложится у моих ног. Гла-
за ее мерцают, когда она смотрит на меня. Она тоже неспокойна, ей тоже сначала надо привык-
нуть.
Мать откидывается из спинку дивана:
– Какое счастье, Эрнст, что ты вернулся…
– Да, это главное, – говорю я и встаю.
Она сидит в своем углу, маленькая, окутанная сумерками. С какой-то особенной нежно-
стью я чувствую, что роли наши переменились: теперь она – дитя.
Я люблю ее, я никогда не любил ее сильнее, чем сейчас, когда знаю, что уже не смогу
прийти к ней, все рассказать и, может быть, обрести у нее покой. Я потерял ее. Разве это не так?
И вдруг сознаю, как я, в сущности, одинок и какой я в самом деле чужой здесь.
Она закрыла глаза.
– Я сейчас оденусь и пойду немного пройдусь, – говорю я шепотом, стараясь не нарушать
ее покоя.
Она кивает.
– Иди, мой мальчик, – тихо говорит она. – И через миг, еще тише: – Милый мой мальчик…
От слов ее больно сжимается сердце. Осторожно притворяю за собою дверь.
3
Луга напоены влагой, и с дорог, булькая, бегут ручьи. В кармане шинели у меня небольшая
стеклянная баночка. Я иду по берегу канала. Мальчиком я удил здесь рыбу, ловил бабочек, ле-
жал под деревьями и грезил.
Весной канал зацветал лягушечьей икрой и водорослями. Светлые зеленые стебельки эло-
