Эрих Ремарк: «Возвращение»
60
Та же тема разработана, конечно, и в тетрадях убитых товарищей. Сами они, правда, уже
не могут убедиться в ошибочности или правильности своих выводов. Один из них, Генрих Шют-
те, доказал в своем сочинении, что Германия проиграет войну. Он думал, что в школьных сочи-
нениях нужно говорить правду. За это он вылетел бы из гимназии, если бы сам, в срочном по-
рядке, не вызвался пойти на фронт. Несколько месяцев спустя он был убит.
Вилли читает вслух свою работу по естествознанию: «Лесная ветреница и ее корневища».
Скаля зубы, обводит нас глазами:
– С этим мы, пожалуй, покончили, а?
– Начисто! – кричит Вестерхольт.
Да, в самом деле, покончили! Мы все перезабыли, и в этом приговор. То, чему учили нас
Бетке и Козоле, мы никогда не забудем.
После обеда Людвиг и Альберт зашли за мной, и все вместе мы отправляемся в больницу,
навестить нашего товарища Гизекке. По дороге встречаем Георга Рахе. Он присоединяется к
нам: он тоже знал Гизекке.
День выдался ясный. С холма, на котором стоит больничное здание, открывается далекий
вид на поля. Там, под наблюдением санитаров в форменных куртках, группами работают боль-
ные, одетые в полосатые, белые с голубым. блузы. Из окна правого флигеля доносится пение:
«На берегах веселых Заале»… Поет, очевидно, больной… Как-то странно звучит сквозь желез-
ную решетку: «Тучи по небу плывут…»
Гизекке и с ним еще несколько человек помещаются в просторной палате. Когда мы вхо-
дим, один из больных пронзительно кричит: «Прикрытие!.. Прикрытие!..» – и лезет под стол.
Остальные не обращают на него никакого внимания. Увидев нас, Гизекке тотчас же поднимается
навстречу. У него худое, желтое лицо; с заострившимся подбородком и торчащими ушами он
кажется еще более юным, чем прежде. Только глаза беспокойные и постаревшие.
Не успеваем поздороваться с ним, как другой больной отводит нас в сторону.
– Новости есть? – спрашивает он.
– Нет, никаких, – отвечаю я.
– А что на фронте? Наши, наконец, заняли Верден?
Мы переглядываемся.
– Давно заключен мир, – успокаивающе говорит Альберт.
Больной смеется неприятным, блеющим смехом:
– Смотрите, не дайте себя околпачить. Это они тумана напускают, а сами только и ждут,
чтобы мы вышли отсюда. А как выйдем, они – хлоп! – и на фронт вас пошлют. – И таинственно
прибавляет: – Меня-то им больше не видать!
Гизекке здоровается с нами за руку. Мы поражены его поведением: мы ждали, что он, как
обезьяна, будет прыгать, беситься, гримасничать или, по меньшей мере, трястись, как контужен-
ные, что просят милостыню на углах, но он только жалко улыбается, как-то странно кривя губы,
и говорит:
– Что, небось, не думали, а?
– Да ты совсем здоров, – отвечаю я. – У тебя разве что-нибудь болит?
Он проводит рукой по лбу:
– Голова. Затылок будто обручем сжимает. А потом – Флери…
Во время боев под Флери Гизекке разрывом снаряда засыпало, и, придавленный балкой, он
долго пролежал, прижатый лицом к вспоротому до самого бедра животу другого солдата. У того
голова не была засыпана; он все время кричал, и с каждым его стоном волна крови заливала лицо
Гизекке. Постепенно у раненого стали выпирать наружу внутренности, и это грозило Гизекке
удушьем. Чтобы не задохнуться, он то и дело втискивал их обратно в живот раненого. И всякий
раз слышал при этом глухой рев несчастного.
Все это Гизекке рассказывает вполне гладко и последовательно.
– Так вот каждую ночь, – говорит он. – Я задыхаюсь, и комната наполняется скользкими
белыми змеями и кровью.
– Но раз ты знаешь, что все тебе только кажется, неужели ты не можешь побороть себя? –
спрашивает Альберт.
Гизекке мотает головой:
