Эрих Ремарк: «Возвращение»
58
Разве в мыслях моих эта улица не была гораздо светлее и ярче, гораздо оживленнее и шире? Не-
ужели все это не так? Неужели кровь моя лгала, неужели воспоминание обманывало меня?
Меня трясет как в лихорадке. Вокруг все другое, хотя ничто не изменилось. Башенные ча-
сы на фабрике Нойбауэра по-прежнему идут и по-прежнему отбивают время, как в ту пору, ко-
гда мы, не отрывая глаз, смотрели на циферблат, стараясь уловить движение стрелок, а в окне
табачной лавочки, в которой Рахе покупал для нас первые сигареты, по-прежнему сидит араб с
гипсовой трубкой; и по-прежнему напротив, в бакалейной лавке на рекламе мыльного порошка,
те же фигуры, которым в солнечные дни мы с Карлом Фогтом выжигали глаза стеклышками от
часов. Заглядываю в витрину: выжженные места еще и теперь видны. Но между вчера и сегодня
легла война, и Карл Фогт давно убит на Кеммельских высотах.
Я не могу понять, почему, стоя здесь, я не испытываю того же, что тогда, в воронках и ба-
раках. Куда девалась та полнота чувств, все то трепещущее, светлое, сверкающее, все то, чего не
выразишь никакими словами? Неужели в воспоминаниях было больше жизни, чем в действи-
тельности? Не обращались ли они в действительность, между тем как сама действительность от-
ходила назад, все больше и больше выдыхалась, пока не превратилась в голый остов, на котором
некогда развевались яркие знамена? Не оторвались ли воспоминания от действительности и не
парят ли они теперь над нею лишь как хмурое облако? Или годы фронта сожгли мост к былому?
Вопросы, все только вопросы… А ответа нет…
4
Распоряжение о порядке школьных занятий для участников войны получено. Наши пред-
ставители провели все наши требования: сокращенный срок обучения, специальный курс для
солдат и льготы при сдаче выпускного экзамена.
Нелегко было всего этого добиться, хотя у нас и революция. Ибо весь этот переворот лишь
легкая рябь на поверхности воды. В глубь он не проникает. Какая польза от того, что один-два
руководящих поста заняты новыми лицами? Любой солдат знает, что у командира роты могут
быть самые лучшие намерения, но если унтер-офицеры не поддержат его, он бессилен что-либо
сделать. Точно так же и самый передовой министр всегда потерпит поражение, если он окружен
реакционным блоком тайных советников. А тайные советники в Германии остались на своих
местах. Эти канцелярские наполеоны неистребимы.
Первый урок. Мы опять на школьной скамье. Почти все в военном. Трое бородачей. Один
женат.
На своей парте я узнаю резьбу – мои инициалы; они аккуратно вырезаны перочинным но-
жом и раскрашены чернилами. Я хорошо помню, что сие произведение было создано на уроке
истории. И все же мне кажется, что с тех пор прошло сто лет, так странно снова сидеть здесь.
Война отодвигается в прошлое, и круг смыкается. Но нас в этом кругу уже нет.
Входит учитель немецкого языка Холлерман и прежде всего приступает к самому необхо-
димому: возвращает нам наши вещи, оставшиеся в школе. Видимо, это давно лежало бременем
на его аккуратной учительской душе. Он отпирает классный шкаф и вынимает оттуда рисоваль-
ные принадлежности, чертежные доски и, в первую очередь, толстые синие кипы тетрадей – до-
машние сочинения, диктовки, классные работы. На кафедре, слева от него, вырастает высокая
стопка. Учитель называет имена, мы откликаемся, и каждый получает свою тетрадь. Вилли их
нам перебрасывает, да так, что промокашки разлетаются во все стороны.
– Брайер!
– Здесь.
– Бюккер!
– Здесь.
– Детлефс!
Молчание.
– Убит! – орет Вилли.
Детлефс, маленький, русый, кривоногий, когда-то остался на второй год; ефрейтор, убит в
семнадцатом году на Кеммельских высотах. Тетрадь перекочевывает на правую сторону кафед-
ры.
