Эрих Ремарк: «Возвращение»
48
вечером он был готов. Ночью, когда мы смогли наконец подобраться к нему, он был уже проды-
рявлен, как кухонная терка. Расскажите-ка его матери, как он умирал, если у вас хватит мужест-
ва!
Директор бледнеет. Он не знает, как ему быть: стоять на страже дисциплины или воздейст-
вовать на нас мягкостью. Но он не успевает прийти к какому-либо решению.
– Господин директор, – говорит Альберт Троске, – мы явились сюда не для того, чтобы ус-
лышать, что мы сделали свое дело хорошо, хотя, к сожалению, и не сумели победить. Нам на это
начхать!
Директор вздрагивает, с ним вздрагивает вся коллегия педагогов, зал шатается, орган дро-
жит.
– Я вынужден просить… хотя бы в смысле выбора выражений… – пытается протестовать
директор.
– Начхать, начхать и еще раз начхать, – упорно повторяет Альберт. – Поймите же, годами
только это слово и было у нас на языке. Когда на фронте нам приходилось так мерзко, что мы
забывали всю ту чушь, которой вы набивали нам головы, мы стискивали зубы, говорили «на-
чхать», и все снова шло своим чередом. А вы будто с неба свалились! Будто ни малейшего пред-
ставления не имеете о том, что произошло! Сюда пришли не послушные питомцы, не пай-
мальчики, сюда пришли солдаты!
– Но, господа, – чуть не с мольбой восклицает директор, – это недоразумение, досаднейшее
недоразумение…
Ему не дают договорить. Его перебивает Гельмут Райнерсман; в бою на Изере он вынес из
тяжелейшего ураганного огня своего раненого брата, и пока дотащил его до перевязочного пунк-
та, тот умер.
– Они умерли, – дико кричит он, – они умерли не для того, чтобы вы произносили поми-
нальные речи! Умерли наши товарищи, и все тут! Мы не желаем, чтобы на этот счет трепали
языками!
В зале шум и замешательство. Директор в ужасе и полной растерянности. Учителя походят
на кучку вспугнутых кур. Только двое из них сохраняют спокойствие. Они были на фронте.
А мы чувствуем, как то темное, что до этой минуты камнем лежало на нас и не выпускало
из своих тисков, постепенно переходит в озлобление. Когда мы пришли сюда, нами еще владел
гипноз, и вот наконец мы полной грудью вздохнули, мы возвращаемся к жизни. Смутно ощуща-
ем мы, как что-то теплое, скользкое хочет обвить нас, опутать наши движения, приклеить к че-
му-то. Это не только директор и не только школа, – и то и другое лишь звенья одной и той же
цепи, – это весь здешний нечистоплотный, вязкий мир громких слов и прогнивших понятий, в
которые мы верили, когда шли воевать. А теперь мы чувствуем всю фальшь, всю половинча-
тость, все спесивое ничтожество и беспомощное самодовольство этого мира, чувствуем с такой
силой, что гнев наш переходит в презрение.
Директор, видно, решил все-таки попытаться утихомирить нас. Но нас слишком много, и
Вилли слишком уж оглушительно орет перед его носом. Да и кто знает, чего можно ожидать от
этих дикарей, – того и гляди, они повытащат из карманов гранаты. Старик машет руками, как
архангел крыльями. Но никто не обращает на него внимания.
Вдруг шум как-то сразу спадает. Людвиг Брайер выходит вперед. Наступает тишина.
– Господин директор, – начинает своим обычным ясным голосом Людвиг, – вы видели
войну другую: с развевающимися знаменами, энтузиазмом и оркестрами. Но вы видели ее не
дальше вокзала, с которого мы отъезжали. Мы вовсе не хотим вас порицать за это. И мы раньше
думали так же, как вы. Но мы узнали обратную сторону медали. Перед ней пафос четырнадцато-
го года рассыпался в прах. И все же мы продержались, потому что нас спаяло нечто более глубо-
кое, что родилось там, на фронте: ответственность, о которой вы ничего не знаете и для которой
не нужно слов.
С минуту Людвиг неподвижно смотрит в одну точку. Потом проводит рукой по лбу и про-
должает:
– Мы не требуем вас к ответу; это было бы нелепо, никто ведь не предвидел того, что про-
исходило на самом деле. Но мы требуем, чтобы вы не предписывали нам, как думать об этих ве-
щах. Мы уходили воевать со словом «отечество» на устах и вернулись, затаив в сердце то, что
мы теперь понимаем под словом «отечество». Поэтому мы просим вас молчать. Бросьте ваши
