Эрих Ремарк: «Возвращение»
115
мненно, война была не тем, что для нас. Месяцами не видели мы врага, мы были пушечным мя-
сом, и только. Для нас не существовало ставок; существовало одно – ожидание; мы могли лишь
ждать, пока пуля не найдет нас.
– Я не о войне говорю, Эрнст, я говорю о нашей молодости и о чувстве товарищества…
– Да, ничего этого больше нет, – говорю я.
– Мы жили раньше словно в оранжерее, – задумчиво говорит Георг. – Теперь мы старики.
Но хорошо, когда во всем ясность. Я ни о чем не жалею. Я только подвожу итог. Все пути мне
заказаны. Остается только жалкое прозябание. А я прозябать не хочу. Я не хочу никаких оков.
– Ах, Георг, – восклицаю я, – то, что ты говоришь, – это – конец! Но и для нас, в чем-то,
где-то, существует начало! Сегодня я это ясно почувствовал. Людвиг знал, где его искать, но он
был очень болен…
Георг обнимает меня за плечи:
– Да, да, Эрнст, постарайся быть полезным…
Я придвигаюсь к нему:
– В твоих устах это звучит безобразно, елейно, Георг. Я не сомневаюсь, что есть среда, где
чувство товарищества живо, но мы просто не знаем о ней пока.
Мне очень хотелось бы рассказать Георгу о том, что я только что пережил на лугу. Но я не
в силах выразить это словами.
Мы молча сидим друг подле друга.
– Что ж ты теперь собираешься делать, Георг? – помолчав, снова спрашиваю я.
Он задумчиво улыбается:
– Я, Эрнст? Я ведь только по недоразумению не убит… Это делает меня немножко смеш-
ным.
Я отталкиваю его руку и испуганно смотрю на него. Но он успокаивает меня:
– Прежде всего я хочу немного поездить.
Георг поигрывает тростью и долго смотрит вдаль:
– Ты помнишь, что сказал как-то Гизекке? Там, в больнице? Ему хотелось побывать во
Флери… Опять во Флери, понимаешь? Ему казалось, что это излечит его…
Я киваю.
– Он все еще в больнице. Карл недавно был у него…
Поднялся легкий ветер. Мы глядим на город и на длинные ряды тополей, под которыми мы
когда-то строили палатки и играли в индейцев. Георг всегда был предводителем, и я любил его,
как могут любить только мальчишки, ничего не ведающие о любви.
Взгляды наши встречаются.
– Брат мой «Сломанная рука», – улыбаясь, тихо говорит он.
– «Победитель», – отвечаю я так же тихо.
2
Чем ближе день, на который назначено слушание дела, тем чаще я думаю об Альберте. И
как-то раз я вдруг ясно увидел перед собой глинобитную стену, бойницу, винтовку с оптическим
прицелом и прильнувшее к ней холодное, настороженное лицо – лицо Бруно Мюкенхаупта,
лучшего снайпера батальона, никогда не дававшего промаха.
Я вскакиваю, – я должен знать, что с ним, как он вышел из этой переделки.
Высокий дом со множеством квартир. Лестница истекает влагой. Сегодня суббота, и по-
всюду ведра, щетки и женщины с подоткнутыми юбками.
Резкий звонок, слишком пронзительный для этой двери. Открывают не сразу. Спрашиваю
Бруно. Женщина просит войти. Мюкенхаупт сидит на полу без пиджака и играет со своей доч-
кой, девочкой лет пяти с большим голубым бантом в светло-русых волосах. На ковре речка из
серебряной бумаги и бумажные кораблики. В некоторые наложена вата – это пароходы: важно
восседают в них маленькие целлулоидные куколки. Бруно благодушно покуривает небольшую
фарфоровую трубку, на которой изображен солдат, стреляющий с колена; рисунок обведен дву-
стишием: «Навостри глаз, набей руку и отдай отечеству свою науку!»
– Эрнст! Какими судьбами? – восклицает Бруно и, дав девочке легкий шлепок, поднимает-
ся с ковра, предоставляя ей играть самой. Мы проходим в гостиную. Диван и кресла обиты крас-
