Эрих Ремарк: «Возвращение»
113
облакам; она кружит и кружит, унося мою плоть, размывая ее в земле и в подземных потоках,
медленно и безболезненно исчезает мое тело, – его уже нет, остались одни ткани и оболочки, оно
превратилось в журчание подземных источников, в говор трав, в веющий ветер, в шумящую ли-
ству, в беззвучно звенящее небо. Луг вошел в меня, цветы прорастают насквозь, их венчики по-
качиваются сверху, я поглощен, забыт, я несусь в потоке под маками и желтыми кувшинками, а
над ними реют бабочки и стрекозы…
Еле-еле заметное движение, затаенное содрогание… Что это? Последняя дрожь перед кон-
цом? Или это колышутся маки и травы? Или только ручейки журчат между корнями деревьев?
Но движение усиливается. Оно становится ровнее, переходит в дыхание, в биение пульса;
волна за волной возвращается назад – назад из рек, деревьев, листвы и земли… Круговорот на-
чинается сызнова, но он уже не опустошает меня; наоборот, он приносит с собою нечто, что на-
полняет меня и остается во мне, он становится трепетанием, ощущением, чувством, руками, те-
лом… Пустые оболочки наливаются жизнью; зыбко, легко и окрыленно хлынула она от земли. Я
открываю глаза…
Где я? Что со мной? Спал я? Я еще чувствую загадочную связь с природой, прислушива-
юсь и не решаюсь пошевелиться. Но связь не рвется, во мне растет чувство счастья, легкости,
парящее, лучезарное чувство, я лежу на лугу, бабочки упорхнули, они улетают все дальше и
дальше, колышется щавель, божья коровка взобралась на вершину своей травинки, серебристая
паутина облепила мою одежду, окрыленность не покидает меня, она подступила к сердцу, она в
глазах, я шевелю руками… Какое счастье! Я приподнимаю колени, сажусь, лицо мое влажно, и
тут только я замечаю, что плачу, безудержно плачу, точно что-то ушло безвозвратно…
Некоторое время я еще неподвижно лежу, отдыхая. Потом встаю и направляюсь к кладби-
щу. Я еще не был там. Со дня смерти Людвига мне сегодня в первый раз разрешено выйти одно-
му.
Старушка показывает мне дорогу к могиле Людвига. Могила обнесена буковой изгородью
и обсажена вечнозеленым барвинком. Земля еще не слежалась, и на свежем холмике вянет не-
сколько венков. Золотые надписи на лентах стерлись, и слов уже не разобрать.
Мне было страшновато идти сюда. Но тишина здесь не пугает. Ветерок проносится над мо-
гилами, за крестами – золотое сентябрьское небо, и в платановой аллее поет Дрозд.
Ах, Людвиг, я сегодня в первый раз смутно почувствовал родину и мир, а тебя уже нет со
мной. Я еще не решаюсь поверить в это чувство и думаю, что это только усталость и слабость.
Но, может быть, оно вырастет в безграничную самоотверженность, может быть, нам нужно лишь
выждать, молча выжидать, и оно придет само собой. Может быть, единственное, что не измени-
ло нам, это плоть наша и земля, и, может быть, нам нужно только одно: прислушиваясь, следо-
вать за ними.
Ах, Людвиг, мы все искали и искали, мы блуждали и срывались, мы ставили себе множест-
во целей и, стремясь к ним, спотыкались о самих себя, мы не нашли того, что искали, и это сло-
мило тебя; а теперь – неужели одно лишь дыхание ветра над травами или трель дрозда в час за-
ката, проникнув в самое сердце, могут возвратить нас к самим себе? Неужели в облаке на
горизонте или в зеленой листве деревьев больше силы, чем во всех наших желаниях и устремле-
ниях?
Не знаю, Людвиг, не знаю… Мне пока трудно в это поверить, ибо я давно уже живу без ка-
ких-либо надежд. Но мы ведь никогда не знали, что такое самоотверженность. Мы не знали ее
силы. Мы знали только насилие.
Но если это и путь, Людвиг, то что мне в нем без тебя?..
Из-за деревьев медленно-надвигается вечер. Он снова несет с собою тревогу и печаль. Я не
в силах отвести глаза от могилы.
Чьи-то шаги скрипят по гравию. Поднимаю глаза. Это Георг Рахе. Он озабоченно смотрит
на меня и уговаривает пойти домой.
– Я давно не видел тебя, Георг, – говорю я. – Где ты был все это время?
Он как-то неопределенно машет рукой:
– Несколько профессий испробовал…
– Разве ты ушел из армии?
