сделали и даже не пожелали ничего такого, что позволило бы назвать их участь справедливой.
Заслужили они эту участь или не заслужили — узникам сейчас было совсем не до того. То, что
они сейчас испытывали, не имело никакого отношения к судьбе отдельных людей к судьбе
города и даже всей страны или нации; скорее это было чувство огромной, абстрактной
справедливости, воссиявшей над ними, словно солнце, в тот миг, когда они поравнялись с
толпой беженцев. Вселенское зло торжествовало победу; заповеди добра были осмеяны и
втоптаны в грязь, закон жизни поруган, заплеван и расстрелян; разбой стал обычным делом,
убийство превратилось в заслугу, террор был возведен в ранг закона — и вот неожиданно, в этот
миг, когда, казалось, сама земля затаила дыхание, четыреста жертв произвола почувствовали,
что пробил час и зазвучал некий голос, и маятник, замерев на секунду, двинулся обратно. Они
почувствовали, что спасены не просто страны и народы, но самая Жизнь. То, чему придумано
много имен, самое древнее и простое из которых — Бог. И это означает: Человек.
Показался хвост встречной колонны. Замыкали невеселое шествие две запряженные сивыми
лошадьми фуры с багажом. На какое-то мгновенье беженцы и узники лагеря словно поменялись
ролями: первые стали вдруг похожи на пленников, а вторые — словно вырвались на свободу.
Эсэсовцы нервно бегали взад-вперед вдоль колонны, из всех сил стараясь перехватить хоть
какой-нибудь условный знак, хоть какое-нибудь украдкой брошенное слово. Но их усилия были
напрасны. Колонна безмолвно шагала вперед; вскоре опять послышалось привычное шарканье,
вновь навалилась усталость, Гольдштейну вновь пришлось обхватить руками плечи Вернера и
Левинского — и все же, когда показались черно-белые барьеры у входа в лагерь и железные
ворота с древним прусским девизом «Каждому свое», они вдруг увидели этот девиз, столько лет
звучавший чудовищной издевкой, совсем другими глазами.
Лагерный оркестр ждал у ворот. Играли марш «Фридерикус Рекс». За оркестром стояло
несколько эсэсовцев во главе со вторым лагерфюрером. Заключенные перешли на строевой шаг.
— Выше ногу! Равнение направо!
Команда корчевщиков еще не вернулась.
— Смирно! По порядку номеров — рассчитайсь!
Вернер и Левинский внимательно следили за лагерфюрером. Тот, покачавшись на носках,
крикнул:
— Личный обыск! Первая шеренга — пять шагов вперед марш!
Замотанные в тряпку части нагана в ту же секунду перекочевали назад, в руки Гольдштейна.
Левинский почувствовал, что весь взмок.
Шарфюрер СС Гюнтер Штайнбреннер, как сторожевая овчарка, не спускавший глаз с
заключенных, все же успел заметить это едва уловимое движение. Расчищая себе дорогу
кулаками, он двинулся в сторону Гольдштейна. Вернер сжал губы. Если тот не успел передать
все Мюнцеру — конец!
Прежде чем подоспел Штайнбреннер, Гольдштейн вдруг повалился наземь. Штайнбреннер
пнул его ногой в бок.
— Встать, сволочь!
Гольдштейн попытался выполнить команду. Встал на колени, выпрямился; на губах у него
появилась пена. Он застонал и вновь рухнул на землю.
Штайнбреннер заглянул в серое, как полотно, лицо Гольдштейна, в его мутные глаза, пнул
его еще раз и хотел было поднести ему под нос горящую спичку, чтобы поднять его на ноги, но
вспомнил, как недавно насмешил товарищей, воюя с мертвецом. Еще раз попадать впросак ему
было совсем ни к чему. Глухо ворча, он нехотя отошел в сторону.
— Ну что там? — лениво спросил второй лагерфюрер командофюрера. — Откуда они? С
