— Ни то, и ни другое. С ними нет эсэсовцев. И идут они нам навстречу, а не в сторону
лагеря. Это штатские.
— Штатские?
— Конечно, штатские. Шляпы видишь? И женщины с ними. Дети тоже. Детей много.
Расстояние между двумя колоннами быстро сокращалось.
— Принять вправо! Принять вправо! — понеслась вдоль колонны узников команда. — Еще
правее! Крайняя шеренга справа, в кювет — марш!
Охранники заметались вдоль колонны.
— Вправо! Живее! Освободить левую часть дороги! Кто сунется влево — получит пулю!
— Да это же погорельцы! — выпалил вдруг сдавленным голосом Вернер. — Это же народ
из города. Беженцы.
— Беженцы?
— Беженцы, — подтвердил Вернер.
— Пожалуй, ты прав, — прищурил глаза Левинский. — И в самом деле — беженцы. Но на
этот раз немецкие беженцы!
Слово это, подхваченное десятками губ, прошелестело от головы колонны до последних
рядов. Беженцы! Немецкие беженцы! Des rйfugiйs allemands! Неслыханно, но — факт: они,
столько лет не знавшие поражений, столько лет гнавшие по дорогам Европы колонны
невольников, теперь вынуждены были бежать из своих собственных городов.
Это были женщины, дети и пожилые мужчины. Они понуро брели друг за другом с
чемоданами, сумками, узлами. Некоторые везли свой скарб на маленьких тележках.
Поток беженцев был уже совсем близко. На дороге стало вдруг очень тихо. Слышно было
только шарканье подошв по земле. В какие-то считанные минуты колонна узников
преобразилась. Они ни о чем не сговаривались. Они даже не обменялись друг с другом
быстрыми, понимающими взглядами. Эти замученные работой, чуть живые от голода люди,
словно получили чей-то беззвучный приказ, который воспламенил их кровь, пробудил сознание,
хорошенько встряхнул их нервы и мышцы: они вдруг перешла на строевой шаг. Ноги перестали
заплетаться, головы поднялись, лица стали жестче, в глазах засветилась жизнь.
— Отпустите меня, — попросил Гольдштейн.
— Перестань!..
— Отпустите меня! Пока они пройдут!
Они отпустили его. Он покачнулся, сцепил зубы и зашагал самостоятельно. Левинский и
Вернер стиснули его с двух сторон плечами. Они могли бы и не делать этого. Гольдштейн шел
сам. Откинув голову назад, тяжело дыша, но сам, без посторонней помощи.
Шарканье сотен подошв перешло в мерную поступь. Иностранцы — бельгийцы, французы и
небольшая группа поляков — печатали шаг вместе со всеми.
Колонны поравнялись друг с другом. Беженцы направлялись в окрестные села. Им
пришлось идти пешком, потому что вокзал был разрушен. Их сопровождало несколько штатских
с повязками СА
[4]
. Женщины выбились из сил. Мужчины шли в мрачном оцепенении. Слышен
был детский плач.
— Вот так же и мы уходили из Варшавы, — прошептал поляк за спиной у Левинского.
— А мы из Люттиха, — вставил какой-то бельгиец.
— А мы из Парижа…
— А нас они гнали совсем по-другому… Этим такого и не снилось.
Они не испытывали по отношению к ним злорадства. Или ненависти. Женщины есть
женщины, а дети есть дети, на каком бы языке они ни говорили. А злой рок обычно выбирает
себе жертвы среди невинных, обходя стороной грешников. Многие из этих усталых беженцев не
