Глава десятая
Нойбауер еще раз взял с письменного стола лист бумаги. «Как у них все просто! — подумал
он. Еще одно из этих хитромудрых распоряжений, которые можно понять и так, и эдак… На
первый взгляд вроде бы вполне безобидная бумажка, а вчитаешься — совсем другой смысл.
„Составить списки наиболее опасных политических преступников“! А дальше: „если таковые
еще имеются!.. Вот где собака зарыта. Намек понятен. Дитц мог бы сегодня утром и не
проводить совещания. Ему легко говорить. „Избавляйтесь от всех неблагонадежных. Мы не
можем в эти тяжелые для Германии дни оставлять у себя за спиной явных врагов отечества. Да
еще и кормить их“!.. Говорить всегда легче. Но кто-то потом должен все это выполнять. А это
уже совсем другое дело. В таких вещах хорошо иметь бумагу, где все черным по белому
написано и подписано. Дитц, конечно, никакой бумаги не дал. И эта проклятая „рекомендация“
— тоже не является прямым приказом. Вся ответственность ложится на тебя самого!..“
Нойбауер отодвинул документ в сторону и достал сигару. С сигарами теперь и у него было
туго. Кончатся последние четыре коробки — и придется самому курить «Дойче Вахт». Да и тех
осталось не так уж много. Почти все сгорело. Надо было припрятать побольше на черный день,
пока еще жилось, как у Христа за пазухой. Но кто же мог подумать, что все так обернется?
Вошел Вебер. Нойбауер, поколебавшись несколько секунд, придвинул к нему коробку с
сигарами.
— Угощайтесь, — сказал он с притворным радушием. — Так сказать, остатки роскоши.
— Спасибо. Я курю только сигареты.
— Ах да, верно! Я опять забыл. Ну что ж, тогда курите ваши любимые сигареты, укрепляйте
здоровье!
Вебер сдержал ухмылку. Старик любезничает, значит, ему что-то от него нужно. Он достал
из кармана плоский золотой портсигар, извлек из него сигарету и постучал ею по крышке. В
1933 году этот портсигар принадлежал советнику юстиции Арону Вайценблюту. Для Вебера он
оказался счастливой находкой — монограмма на крышке совпала с его инициалами: Антон
Вебер. Портсигар так и остался его единственным трофеем за все эти годы. Ему было нужно
очень мало, он не был одержим страстью стяжательства.
— Я получил распоряжение… — начал Нойбауер. — Вот, прочтите-ка эту бумагу.
Вебер читал очень медленно. Нойбауер нетерпеливо заерзал в кресле:
— В конце ничего интересного! Обратите внимание на тот пункт, в котором говорится о
политических заключенных. Сколько их у нас примерно еще осталось?
Вебер положил листок бумаги обратно. Он мягко скользнул по полированной крышке стола
и ткнулся в маленькую стеклянную вазу с фиалками.
— Я сейчас не могу сказать точно… Примерно половина всех заключенных. Может, чуть
больше, а может чуть меньше. Все с красными нашивками. Не считая, конечно, иностранцев.
Остальные — это уголовники, педерасты, свидетели Иеговы и прочая шваль.
Нойбауер недоуменно поднял глаза. Он не мог понять, придуривается Вебер или
действительно не понимает, чего он от него хочет. По лицу его он ничего не мог определить.
— Я не об этом. Не все же, у кого красные нашивки, — политические! Те, о которых
говорится в этой бумаге.
— Разумеется, нет. Красная нашивка — это условная классификация, это всего лишь общий
признак. Сюда входили и евреи, и католики, и демократы, и социал-демократы, и коммунисты,
и еще черт знает кто.
Нойбауер все это прекрасно знал. «Кого он собрался учить — на десятом году
