— Фрейя, принеси мне бутылку пива.
— Принеси ему бутылку шампанского, Фрейя! Пусть он пьет свое шампанское, пока не
взлетел вместе с ним на воздух! Пробки долой! Пх! Пх! Пх! Нужно обмыть очередную победу!
— Перестань, Сельма…
Фрейя ушла в кухню.
— Я тебя еще раз спрашиваю — да или нет? — выпрямившись, решительно произнесла
Сельма. — Ты заберешь нас сегодня вечером к себе наверх или нет?
Нойбауер посмотрел на свои сапоги. Они были покрыты пеплом. Пеплом от ста тридцати
тысяч марок.
— Если мы сейчас вдруг, ни с того, ни с сего, это сделаем, пойдут разговоры. Не потому,
что это запрещено, — просто мы до сих пор этого не делали… Начнут болтать, что я пользуюсь
своим служебным положением, в то время как другие вынуждены подвергаться опасности здесь,
в городе… И потом, наверху сейчас действительно опаснее, чем здесь. Теперь они примутся за
лагерь. У нас ведь там — военное производство.
Кое в чем он был прав. Но главная причина его отказа заключалась в том, что ему хотелось
по-прежнему жить одному. Там, в лагере, у него была своя личная жизнь, как он выражался.
Газеты, коньяк, время от времени — женщина, которая весила на тридцать килограммов меньше
Сельмы, женщина, которая слушала, когда он говорил, которая ценила его ум, восхищалась им
как мужчиной и нежным, внимательным кавалером. Невинная забава, в которой он черпал силы
для дальнейшей борьбы за существование.
— Пусть болтают, что хотят! — не сдавалась Сельма. — Ты должен думать о своей семье!
— Давай поговорим об этом позже. Сейчас мне нужно на заседание партийного бюро.
Посмотрим, что там скажут. Может, уже давно ведется подготовка к расселению людей по
деревням. В первую очередь, конечно, тех, кто лишился жилья. Но может быть, и вам удастся…
— Никаких «может быть»! Если мне придется остаться в городе, я… я… Я буду бегать по
улицам и кричать, кричать!…
Фрейя принесла пиво. Оно было теплое. Нойбауер отпил глоток, с трудом подавил в себе
желание рявкнуть и встал.
— Да или нет? — еще раз повторила Сельма.
Фрейя кивнула ему из-за спины матери и сделала знак рукой, чтобы он пока согласился.
— Ну хорошо — да! — раздраженно ответил он.
Сельма Нойбауер открыла рот. Напряжение вырвалось из нее, словно воздух из надувного
шара. Она ничком повалилась на диван, обтянутый тем же гобеленом, что и кресло графини
Ламбер. Через секунду это уже была просто гора мяса, сотрясаемая рыданиями.
— Я не хочу умирать!.. Не хочу!.. Сейчас, когда у нас столько… столько добра!.. Не хочу…
Со спинки дивана сквозь ее растрепанные волосы с веселым равнодушием смотрели в
никуда из своего восемнадцатого века пастухи и пастушки.
«Ей легко, — мрачно думал Нойбауер, с отвращением глядя на жену, — ей можно орать и
реветь. А мне каково? Никто не спросит, что у меня на душе. Все приходится глотать молча…
Изображать спокойствие и уверенность — этакий гранитный утес посреди бушующего моря. Сто
тридцать тысяч марок! Она даже не спросила о них».
— Смотри за ней, — коротко бросил он Фрейе и вышел из комнаты.
За домом в саду маячили фигуры русских пленных. Они продолжали работать, хотя уже
стемнело. Нойбауер велел им несколько дней назад быстро вскопать часть земли, чтобы
посадить там тюльпаны. Тюльпаны и еще петрушку, майоран, базилик и другую зелень. Он
любил зелень. Особенно в салатах и соусах. Это было несколько дней назад. С тех пор прошла
