что рассказывал», — подумал он.
— Слушай, — вновь заговорил 509-й. — Слушай внимательно. Это всего лишь дешевая
фраза из плохого романа — что дух нельзя сломить. Я видел людей — настоящих людей, —
которых они превращали в кричащих от боли животных. Почти любое сопротивление можно
сломить; это вопрос времени и условий. У этих — он махнул рукой в сторону эсэсовских казарм
— есть и то, и другое… Они это всегда прекрасно знали. И никогда не отказывали себе в этом
удовольствии. Пойми: главное — результат сопротивления, а не то, как оно выглядит.
Безрассудная храбрость — это самоубийство. Эти наши жалкие крохи непокорности — это все,
что у нас осталось. Мы должны запрятать их так далеко, чтобы они не могли их найти, и
пользоваться ими только в случае крайней нужды, как мы это сделали у Вебера. А иначе…
Лунный свет незаметно подкрался к Вестхофу, скользнул по мертвому лицу, пополз по шее.
— Кто-то из нас обязательно должен уцелеть, — прошептал 509-й. — Ради того, что будет
потом… Нельзя, чтобы все оказалось зря. Кто-то должен остаться. Кого еще не сломали…
Он в изнеможении откинулся назад. Мысли изнуряли так же, как ходьба. Обычно голод и
слабость не давали сосредоточиться. Но иногда сознание неожиданно прояснялось, в голове
появлялось ощущение удивительной легкости, все казалось предельно доступным, и некоторое
время можно было видеть далеко-далеко вперед, пока вновь не опускался туман усталости.
— Кто-то, кто еще не сломан и не хочет ничего забывать…
509-й посмотрел на Бухера. «Он на двадцать лет младше меня, — подумал он. — Он еще
многое мог бы успеть. Он еще не сломан. А я?.. Проклятое время!.. Гложет и гложет!.. И только
выбравшись отсюда, можно будет понять, чту от тебя еще осталось. Только выбравшись отсюда
и попробовав все начать сначала, можно действительно понять, сломан ты или нет. Каждый год
из этих десяти лет, проведенных в лагере, равен двум, а то и трем годам на свободе. Откуда же
тут взяться силам? А сил понадобилось бы много».
— Никто не упадет перед нами на колени, если мы выберемся отсюда, — произнес он
вслух. — Они станут все отрицать и постараются поскорее все забыть. И нас в том числе. И
многие из нас — тоже захотят поскорее все забыть.
— Я не забуду это, — мрачно заявил Бухер. — Ни Вестхофа — ничего!
— Хорошо. — Волна усталости накрыла его с головой. Он закрыл глаза, но тотчас же вновь
открыл их. Он должен был высказать еще кое-что, пока не забыл. Бухеру полезно было это
узнать. Может, он будет единственным из ветеранов, кому посчастливится выжить. Он должен
знать это.
— Хандке — не нацист, — с трудом проговорил он. — Он такой же заключенный, как и
мы. На свободе он скорее всего никогда не убил бы человека. А здесь он делает это, потому что
ему позволяет это его власть. Он прикрыт. Он не несет никакой ответственности. Вот в чем
дело. Власть — и отсутствие ответственности, слишком много власти в руках преступников,
слишком много власти вообще, в каких бы то ни было руках, понимаешь?
— Да, — ответил Бухер.
509-й кивнул.
— Это и еще другое — лень души, страх… паралич совести — вот наше несчастье… Я
сегодня… весь вечер… думал об этом…
Усталость превратилось уже в черное свинцовое облако, которое все сильнее прижимало
его к земле. Он достал из кармана кусок хлеба.
— Вот, возьми. Мне не нужно, я съел свое мясо. Отдай Рут…
Бухер молча смотрел на него и не шевелился.
— Я все слышал… там… у забора… — проговорил 509-й непослушным языком. — Отдай
ей… — Голова его упала на грудь, но он еще раз встрепенулся, и пестрый, разукрашенный
