Альфред не отвечал. Он думал о своей матери, о Варшаве и Роттердаме, о Ковентри и о
жирном маршале, который командовал германской авиацией.
— Так рассуждать нельзя, Альфред, — продолжал Нойбауер. Альфред тем временем с
остервенением взял очередной поворот. — Это уже почти измена! Я вас, конечно, понимаю, у
вас горе, но все же… Будем считать, что вы ничего не говорили, а я ничего не слышал. Приказ
есть приказ, и нам ни к чему угрызения совести. Раскаяния и сомнения — это не по-немецки.
Фюрер знает, что делает, а мы выполняем его волю. Вот так. Он еще отплатит этим убийцам!
Вдвойне и втройне! С помощью нашего секретного оружия! Мы еще бросим их на лопатки! Уже
сейчас мы день и ночь обстреливаем Англию нашими снарядами Фау-1. Мы превратим их
остров в кучу пепла, с помощью наших новейших открытий. В последний момент! А заодно и
Америку! Они заплатят за все! Вдвойне и втройне… — Нойбауер почувствовал себя гораздо
увереннее и уже почти верил в то, что говорил.
Он достал из кожаной коробки сигару и откусил кончик зубами. Ему хотелось говорить еще,
у него вдруг появилась острая потребность в этом. Но, увидев плотно сжатые губы Альфреда, он
поборол в себе это желание. «Кому я нужен? — с горечью подумал он. — Каждый занят собой.
Надо было поехать за город, в сад. Кролики… Мягкие, пушистые. Рубиновые глазки в
сумерках…» Он давно, еще с детства, мечтал иметь кроликов. Отец не разрешал. Теперь они у
него были. Запах сена и теплой шерстки и свежих капустных листьев. Сладко-щемящая грусть
детских воспоминаний. Забытые мечты. Как все-таки чертовски одиноко бывает иногда! Сто
тридцать тысяч марок. Самая крупная сумма, которую ему в детстве удалось накопить, была
семьдесят пять пфеннигов. Да и те у него через два дня украли.
Старый город горел, как солома. Он состоял почти из одних деревянных построек. Огонь
прыгал от дома к дому. Река, отражавшая языки пламени, казалось, горела вместе с городом.
Ветераны, которые еще могли ходить, сгрудились перед бараком, словно стайка тощих,
взъерошенных воробьев на грязном снегу. В багровой тьме им были видны пустые пулеметные
вышки. Небо, затянутое тонким слоем пушистых серых облаков, было расцвечено пожаром, как
оперенье фламинго. Огонь поблескивал даже в глазах мертвецов, которые были аккуратно
уложены один на другого в нескольких шагах от них.
Услышав легкий шорох, 509-й насторожился. Из темноты, над самой землей, показалось
лицо Левинского. 509-й глубоко вздохнул и поднялся на ноги. Он ждал этого момента с тех пор,
как почувствовал, что снова может ползать. Ему незачем было вставать на ноги, но он поднялся
— ему хотелось показать, что он не калека, что он может ходить.
— Ну как, поправляемся? — спросил Левинский.
— Конечно. Мы народ живучий.
Левинский кивнул.
— Где бы нам поговорить?
Они отошли за кучу трупов. Левинский с опаской посмотрел по сторонам.
— Часовые у вас еще не вернулись обратно!..
— Здесь нечего охранять. Отсюда никто не удерет.
— В том-то и дело! И ночью, говоришь, вас не проверяют?
— Нет.
— А днем? Эсэсовцы заходят в бараки?
— Почти никогда. Они боятся вшей, дизентерии и тифа.
— А ваш блокфюрер?
— Этот приходит только на поверку. И вообще ему на нас наплевать.
— Как его зовут?
