к приключениям, либо к бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в себе.
Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как безумная охотится за ней, словно жизнь
— это белый олень или сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт заражает
других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней чувствуешь себя то старым и потрепанным, то
совершеннейшим ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица,
воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом внезапно, подобно вспышке молнии в
сумерках, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни.
Цыгане с внимательными бархатными глазами ходили вокруг стола, угодливо согнувшись, и
пели. Лилиан была захвачена их пением. Все в их песнях кажется ей настоящим, — думал
Клерфэ.
— Перед нею степь, она слышит одинокий стон в ночи, ощущает одиночество и видит
первый костер, у которого человек искал защиты; даже самую избитую, затасканную и
сентиментальную песню она воспринимает как гимн человечности, в каждой такой песне ей
слышатся и скорбь, и желание удержать неудержимое, и невозможность этого. Лидия Морелли
по-своему права — все это можно назвать провинциальным, но будь я проклят, если как раз из-
за этого не следует молиться на Лилиан.
— Кажется, я выпил слишком много, — сказал он.
— Что ты называешь слишком много?
— Когда теряешь ощущение собственного .
— Раз так, я всегда хочу пить слишком много. Я не люблю своего .
Не ничто не пугает, — думал Клерфэ. — Кабак кажется ей символом самой жизни, а любая
банальная фраза звучит для нее так же чарующе и умно, как она, наверное, звучала, когда ее
произнесли впервые. Это просто невыносимо. Она знает, что должна умереть, и свыклась с этой
мыслью, как люди свыкаются с морфием, эта мысль преображает для нее весь мир, она не знает
страха, ее не пугают ни пошлость, ни кощунство. Почему же я, черт возьми, ощущаю что-то
вроде ужаса, вместо того чтобы, не задумываясь, ринуться в водоворот?
— Я боготворю тебя, — сказал он.
— Не говори это слишком часто, — ответила она. — Боготворить можно только издали.
— Но не тебя.
— Тогда говори об этом все время, — сказала она. — Мне это необходимо, как вода и вино.
Клерфэ рассмеялся.
— А ведь правы мы оба; впрочем, кому до этого дело? Куда мы пойдем?
— В отель. Я хочу переехать.
Клерфэ решил ничему не удивляться.
— Хорошо, тогда поедем укладываться, — сказал он.
— Я уже уложила вещи.
— Куда ты хочешь переехать?
— В какой-нибудь другой отель. Уже две ночи подряд как раз в это время мне звонит какая-
то женщина. Эта женщина говорит, чтобы я убиралась отсюда, потому что здесь мне не место. И
многое другое в том же духе.
Клерфэ посмотрел на Лилиан.
— Почему ты не скажешь портье, чтобы он не соединял тебя с ней?
— Я говорила, но она все равно ухитряется прорваться. Вчера она заявила ему, что она моя
мать. Она говорит с акцентом. Эта женщина не француженка.
Лидия Морелли, — подумал Клерфэ.
— Почему ты ничего не сказала мне?
— Зачем? А что, в Рице нет свободных номеров?
