машина не обошла его на повороте справа. Обогнав Клерфэ, гонщик поднял руку и повернул к
нему свое белое от пыли лицо с защитными очками. Он увидел лицо Клерфэ и разорванную
покрышку. На мгновение Клерфэ почувствовал, как его обдало волной товарищества, но вот он
опять услышал позади себя рев приближающейся машины, и чувство товарищества, возникшее в
нем, обратилось в ярость, в самую ужасную ярость, ибо она была беспричинной и совершенно
бессильной.
Поделом мне, — думал он. — Вместо того чтобы грезить наяву, надо было следить за
дорогой. Только дилетанты думают, что гонки — это очень романтично; во время езды не
должно быть ничего, кроме машины и гонщика, третьим может быть только опасность, вернее,
все прочее приносит опасность. К дьяволу всех фламинго на свете. Я мог удержать машину. Мне
надо было мягче срезать повороты, я обязан был беречь покрышки, теперь уже поздно, я потерял
слишком много времени, еще одна проклятая машина обгоняет меня, а за ней идет следующая.
Прямая дорога — мой враг. Машины налетают целыми роями, как шершни, и я должен их
пропускать. К черту Лилиан, ей здесь не место. К черту меня самого, мне здесь тоже не место.
* * *
Лилиан сидела на трибуне. Ее заражало волнение всей этой толпы, зажатой между
скамейками, хотя она пыталась не поддаваться ему. Но противостоять людскому возбуждению
было невозможно. Гул множества моторов действовал, подобно тысячекратной анестезии;
проникая в уши, он парализовал и в то же время унифицировал мозг.
Через некоторое время, когда слух привык к дикому шуму, наступила реакция. Казалось, что
гул существует отдельно от того, что происходит на шоссе. Отделившись, он висел в воздухе
подобно облаку, а тем временем внизу мелькали маленькие разноцветные машины. Все это было
похоже на какую-то детскую игру; маленькие человечки в белых и цветных комбинезонах
катили перед собой колеса, носили взад и вперед домкраты, тренеры подымали вверх флажки и
таблички, похожие на бисквиты; время от времени из громкоговорителей раздавался глухой
голос диктора; он сообщал о ходе гонок в минутах и секундах, и его слова не сразу доходили до
сознания. Так же как на скачках или во время боя быков, все происходящее напоминало игру; в
ней участвовали по своей охоте, и поэтому сама опасность становилась игрой, ее не могли
принимать всерьез люди, которым она непосредственно не грозила.
Лилиан пыталась привести в порядок свои мысли. Ей по-прежнему хотелось чувствовать
себя заодно с толпой, но в ней пробудилось что-то новое, и это новое мешало Лилиан
относиться к пошлому психозу гонок с той же серьезностью, что и другие. Она слишком долго и
слишком близко соприкасалась со смертью. Немудрено, что эта игра с огнем казалась ей
непристойной. Гонщики напоминали ей детей, которые стараются перебежать дорогу перед
мчащимся автомобилем. Так же поступают куры и погибают под колесами машины. Но когда
взрослые люди ведут себя подобным образом, это вызывает не восхищение, а только досаду.
Жизнь была для Лилиан чем-то великим, и смерть была чем-то великим — с ними нельзя
шутить. Мужество вовсе не равнозначно отсутствию страха; первое включает в себя сознание
опасности, второе — результат неведения.
— Клерфэ! — произнес чей-то голос рядом с ней.
Лилиан в испуге вскочила, она почувствовала опасность прежде, чем успела ее осознать.
— Что с ним?
— Он уже давным-давно должен был проехать.
Люди на трибунах забеспокоились. Лилиан видела, как Торриани посмотрел на нее,
