помахал ей рукой, потом показал на шоссе, снова посмотрел на нее и помахал рукой: пусть, мол,
она не волнуется, ничего не случилось. Это напугало ее больше, чем все остальное. Он
разбился, — подумала Лилиан и не шелохнулась. Она была бессильна что-либо сделать. Где-то,
в одной из петель этой трижды проклятой дороги, Клерфэ настигла судьба. Секунды тянулись
медленно, словно налитые свинцом, минуты длились часами. И вся эта карусель на белой ленте
шоссе казалась ей дурным сном. Ее грудь, опустошенная ожиданием, была подобна черной яме.
А потом из репродуктора вдруг раздался чей-то бесстрастный голос:
— Машина Клерфэ под номером двенадцать вылетела на повороте. Других известий пока
не получено.
Лилиан медленно подняла голову. Все было как прежде: синий блеск неба, пестрый
цветник платьев, террасами спускавшийся вниз, и белая лава поразительной сицилианской
весны. Но где-то вдали появилась теперь бесцветная точка, облачко тумана, в котором человек
либо еще боролся со смертью, либо уже был задушен ею. Казалось, чьи-то мокрые руки схватили
Лилиан, и она снова осознала ужасающее неправдоподобие смерти: бездыханность, за которой
следует тишина, абсолютно непостижимая тишина — небытие. Она оглянулась вокруг. Неужели
только она одна прониклась этим сознанием, убийственным, как невидимая проказа? Неужели
только она одна чувствовала себя так, словно в ней распадались все клетки, словно они
задыхались без воздуха, словно каждая из них умирала в одиночку? На лицах окружавших ее
людей Лилиан читала жажду сенсации, тайную жажду. Для них смерть была развлечением. Они
наслаждались ею не в открытую, а тайно, маскируя свои чувства лживым сожалением, лживым
испугом и удовлетворением, что сами остались целы.
— Клерфэ жив, — объявил диктор. — Он ранен неопасно. Он сам вывел машину на
дистанцию. Клерфэ едет. Он продолжает участвовать в гонках.
Легкий рокот пробежал по трибунам. Лилиан заметила, как изменились лица людей. Они
вдруг почувствовали облегчение: кому-то удалось спастись, кто-то проявил мужество, не дал
себя сломить, едет дальше. И каждый из зрителей ощутил в себе мужество, словно он сам сидел
за рулем в машине Клерфэ. В течение нескольких минут вертлявый жиголо казался себе героем,
а изнеженный дамский угодник ощущал себя храбрецом, презирающим смерть. И секс —
спутник любой опасности, при которой сам человек не испытывает опасности — гнал
адреналин в кровь этих людей. Вот ради чего они платили деньги за входные билеты.
Лилиан почувствовала, как пелена гнева застилает ей глаза. Она ненавидела всех этих
людей, каждого из них в отдельности; она ненавидела мужчин, распрямлявших плечи,
ненавидела женщин, которые, бросая взгляды исподтишка, давали выход своему возбуждению.
Она ненавидела волну сочувствия, распространявшуюся вокруг, ненавидела великодушие толпы,
от которой ускользнула ее жертва и которая решила переключиться на восхищение. Она
почувствовала ненависть и к Клерфэ; она знала, что это реакция после внезапного испуга, и все
же она ненавидела Клерфэ за то, что он участвовал в этой дурацкой игре со смертью.
Впервые с тех пор, как Лилиан покинула санаторий, она вспомнила о Волкове. И вдруг она
увидела Клерфэ. Увидела его окровавленное лицо, увидела, как его вытаскивают из машины и
что он с трудом держится на ногах.
* * *
Механики осматривали машину. Они меняли колеса. Торриани стоял рядом с Клерфэ.
— Опять эта проклятая покрышка, — сказал Клерфэ. — Пришлось держать руль одной
рукой. Но машина в порядке. Теперь поедешь ты.
