как в санатории в ясный январский день. Непонятная грусть охватила ее. Она обрадовалась,
когда самолет пошел на посадку, когда он, вынырнув из облаков, подобно ястребу, устремился
вниз к далекому городу, к Тибру, к замку Святого Ангела, к Колизею, из которого все еще,
казалось, доносились беззвучные вопли христианских мучеников.
В Риме Лилиан пробыла два дня. Она устала и почти все время спала. В конторе
авиакомпании Лилиан увидела плакат с видом Венеции. Она решила поехать туда, а не в Париж.
Ей захотелось увидеть этот город без суши, в котором дома, казалось, плыли по воде, увидеть
прежде, чем она вернется. Вернется? — удивленно подумала она. — Но куда? Куда? Разве она не
походила на птиц из старинной саги, которые рождались без ног и были обречены летать до
самой смерти? И разве не сама она выбрала себе такую судьбу? Лилиан купила билет в
Венецию, не известив Клерфэ. Все равно она успеет попасть в Париж до его приезда.
Самолет прибыл к вечеру, когда весь город казался розовым. Вода в бухте была
неподвижной; дома и небо отражались в ней так четко, что нельзя было понять, куда летит
самолет — к морю или к небу.
Лилиан заняла угловую комнату в отеле аниэли. Лифтер немедленно сообщил ей, что
именно в их отеле проходил бурный роман между Жорж Занд и молодым Альфредом Мюссе.
— Кто же кого обманывал? — спросила Лилиан. — Молодой возлюбленный свою
стареющую подругу?
— Конечно, нет, — ответил лифтер с усмешкой. — Мадам Занд обманывала мосье Мюссе.
С одним итальянским врачом. Мосье де Мюссе был поэт.
В глазах лифтера что-то блеснуло. Лилиан прочла в них веселую насмешку и почтение. Она
обманывала сама себя, — подумала Лилиан. — Наверное, придя к одному, она вспоминала
другого.
Вечером Лилиан прошлась по узким переулкам, а потом взяла гондолу и поехала к театру ла
Фениче. Главный подъезд находился на другой стороне здания, к боковому входу причаливало
совсем мало гондол. Я, как вор, проберусь в театр, — подумала она, — так же как раньше
пробралась в жизнь, спустившись с гор.
— Женщине нельзя быть одной в Венеции, — сказал гондольер, когда Лилиан выходила, —
особенно если она молода и уж во всяком случае, если она красива.
Лилиан посмотрела на красный закат.
— Разве здесь вообще можно почувствовать себя одной?
Гондольер сунул в карман свои лиры.
— Больше, чем где бы то ни было, синьора. Если, конечно, вы здесь не родились, —
добавил он.
* * *
Лилиан вошла в зал, когда занавес еще только поднимался. Давали комедию
восемнадцатого века. Лилиан огляделась: зал был погружен в приятную полутьму — свет падал
только со сцены и от саффитов. Это был самый красивый театр в мире; наверное, в старину,
когда не знали электричества и когда бесчисленное множество свечей освещало расписанные
ярусы, этот театр казался волшебным. Впрочем, он таким и остался.
Лилиан снова посмотрела на сцену. Она плохо понимала по-итальянски и скоро перестала
следить за пьесой. Ее охватило странное чувство одиночества и тоски. Неужели гондольер был
прав? А может, все дело в том, что она с непонятной настойчивостью ищет аллегорию в
сегодняшнем вечере: ты приходишь, смотришь пьесу, в которой сперва не понимаешь ни слова, а
