бога, нежели разглядеть в грязных ручьях, стекавших в водостоки, синеву неба и солнечные
блики. Впрочем, бога было трудно обнаружить в большинстве людей, которых знала Лилиан.
Они не понимают жизни, — думала она. — Они. живут так, как будто намерены жить вечно.
Торчат в своих конторах и гнут спину за письменными столами. Можно подумать, что каждый
из них — Мафусаил вдвойне. Вот и весь их невеселый секрет. Они живут так, словно смерти не
существует. И при этом ведут себя не как герои, а как торгаши! Они гонят мысль о
быстротечности жизни, они прячут головы, как страусы, делая вид, будто обладают секретом
бессмертия. Даже самые дряхлые старики пытаются обмануть друг друга, преумножая то, что
уже давно превратило их в рабов, — деньги и власть.
Лилиан взяла стофранковую бумажку, посмотрела на нее и бросила в Сену. Этот
символический жест протеста был ребячеством. Но не все ли равно? Чек дяди Гастона она,
разумеется, не стала выбрасывать. Так Лилиан дошла до бульвара Сен-Мишель. Жизнь била
здесь ключом. Люди неслись сломя голову, толкались, спешили. Солнечные лучи вспыхивали на
лаке автомобилей, которые мчались потоком, моторы ревели; каждый стремился к какойнибудь
цели, каждый хотел достичь ее как можно скорее, и все эти маленькие цели совершенно
заслоняли конечную цель человеческой жизни; казалось, что ее вообще не существует.
Разве так не было повсюду? Лилиан пересекла улицу. Справа и слева от нее, дрожа от
нетерпения, выстроились в ряд огнедышащие чудовища, прикованные к месту красным светом
светофора. Лилиан прошла сквозь них так же, как Моисей и народ Израиля прошли некогда
сквозь Красное море.
Другое дело в санатории, — подумала Лилиан. — Конечная цель там походила на багровое
солнце, которое все время стоит на небе. Люди жили под этим солнцем, стараясь не видеть его,
но не отворачивались. Это давало им мужество для последнего часа. Тот, кто знал, что должен
погибнуть, кто, понимая неизбежность конца, мужественно смотрел в лицо смерти, — тот уже
был чем-то большим, нежели просто подопытным животным. И чем-то даже превосходил своего
палача.
Лилиан дошла до отеля. Теперь она жила в бельэтаже, ей надо было подняться всего на
один пролет. У входа в кафе стоял продавец устриц.
— Сегодня у меня дивные креветки, — сказал он. — Устрицы уже почти сошли. Они
появятся только в сентябре. Вы еще будете здесь в это время?
— Конечно, — улыбаясь, ответила Лилиан.
— Набрать вам креветок? Самые хорошие — серые, хоть на вид розовые лучше. Вам каких,
серых?
— Серых. Я сейчас спущу вам корзинку. Поставьте туда еще полбутылки розового вина,
похолоднее. Попросите вино у Симона, официанта.
Лилиан медленно поднялась по лестнице. Потом она спустила вниз корзинку и снова
забрала ее наверх. Бутылка была уже откупорена, и вино в ней — такое холодное, что бутылка
запотела. Лилиан села на подоконник, поджав ноги и прислонившись к окну. Вино она
поставила рядом с собой. Официант завернул вместе с бутылкой рюмку и салфетку. Лилиан
выпила рюмку вина и принялась за креветки. Жизнь показалась ей прекрасной, и больше она не
хотела размышлять на эту тему. Подсознательно она подумала о чем-то вроде смирения, но
смириться она не желала. Во всяком случае, сейчас. Ее мать умерла от рака после очень тяжелой
операции. Всегда найдутся люди, которым хуже, чем тебе. Зажмурившись, Лилиан посмотрела
на солнце. Она чувствовала, как свет падает на ее лицо. И в эту минуту ее увидел Клерфэ,
который, ни на что уже не надеясь, в десятый раз прогуливался под окнами отеля Биссон.
Клерфэ рванул дверь.
