В это раннее утро просторная серая площадь казалась очень тихой; несмотря на облака, все
было залито яркожелтым светом.
— Когда видишь, какие замечательные здания люди строили в старину, невольно думаешь,
что они были счастливее нас, — сказала Лилиан. — Как по-твоему?
— По-моему, нет, — ответил Клерфэ. У подъезда отеля он остановил машину. — Я сейчас
счастлив, — сказал он. — И мне нет дела до того, знаем ли мы, что такое счастье, или нет. Да, я
счастлив в это мгновение, счастлив, что внимаю тишине на этой площади с тобой вдвоем. А
когда ты выспишься, мы поедем в Сицилию. Там я буду участвовать в гонках под названием арга
Флорио.
В Сицилии весна была в разгаре. На несколько часов в день шоссе, на котором должны
были происходить гонки арга Флорио (сто восемь километров и почти тысяча четыреста
виражей), закрывали — там шли тренировки. Но и в остальное время гонщики, хоть и на малых
скоростях, объезжали дистанцию, запоминая повороты, спуски, подъемы и особенности дороги.
Поэтому от зари до зари белое шоссе и вся эта светлая местность содрогались от гула мощных
моторов.
Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, двадцатичетырехлетний итальянец. Оба
почти весь день пропадали на трассе. По вечерам они возвращались домой, загоревшие, умирая
от голода и жажды.
Клерфэ запретил Лилиан присутствовать на тренировочных пробегах. Он не хотел, чтобы
она уподобилась женам и возлюбленным гонщиков, которые, стараясь помочь чем только могли,
с секундомерами и бумажками в руках торчали весь день на заправочных пунктах, в боксах,
построенных автомобильными фирмами для мелкого ремонта, для заправки машин и замены
покрышек. Клерфэ познакомил Лилиан со своим другом, у которого была вилла на берегу моря;
там Клерфэ ее и поселил. Друга Клерфэ звали Левалли, он был собственником флотилии,
занимавшейся ловлей тунцов. Клерфэ вполне обдуманно остановил свой выбор на нем. Левалли
считал себя эстетом; он был лысый и толстый и по натуре отнюдь не донжуан.
Целыми днями Лилиан лежала у моря или в саду, который окружал виллу Левалли. В этом
запущенном романтическом саду на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в
стихотворениях Эйхендорфа. Лилиан не испытывала желания видеть Клерфэ, но ей нравился
приглушенный гул моторов, который проникал повсюду, даже в тихие апельсиновые рощи. Его
приносил к Лилиан ветер вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и гул этот,
напоминавший сверхсовременный ритм, отбиваемый барабанами джунглей, сливался с шумом
прибоя. То была странная музыка, но Лилиан казалось, что она слышит голос Клерфэ. Весь день,
незримый, он чудился ей, и она отдавалась звуку его голоса, так же как отдавалась горячему
небу и белому сиянию моря. Клерфэ всегда, где бы она ни находилась, был с ней — спала ли она
под пиниями в тени статуй богов, читала ли на скамейке Петрарку или исповедь святого
Августина, любовалась ли морем, не думая ни о чем, или сидела на террасе в тот таинственный
час, когда спускаются сумерки и итальянки говорят: elicissima notte
*
, — в тот час, когда по воле
неведомого божества в каждом слове чудится вопрос. Далекий гул, заполнявший громом
барабанов и небо и вечер, слышался постоянно, и кровь Лилиан тихо струилась и пульсировала
ему в унисон. То была любовь без слов.
А вечером являлся Клерфэ, сопровождаемый гулом. Когда его машина приближалась к
вилле, гул переходил в громоподобный рев.
— Эти современные кондотьеры подобны античным богам, — сказал Левалли, обращаясь к
Лилиан. — О их приближении нас оповещают громы и молнии, словно они сыновья Юпитера.
— Почему вы их не любите?
