— Как хорошо, что ты пришел, — сказала Лилиан. — Если бы я легла спать, то не увидела
бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не узнала бы сладости бунта. И этой
трясины и мошкары над ней.
— Иногда мне за тобой трудно угнаться, — задумчиво произнес Клерфэ. — Прости меня. За
неделю с тобой происходит столько превращений, сколько с другими женщинами не происходит
за годы; ты похожа на растение в руках йога: за несколько минут оно успевает вырасти и
расцвести…
И умереть, — подумала Лилиан.
— Я спешу, Клерфэ, — сказала она, — мне многое надо наверстать.
Он поцеловал ей руку.
— Я дурак. И с каждым днем становлюсь все глупее.
— А кто назовет себя мудрым? Может быть, мы станем такими в будущем.
— Иногда ты бываешь мудрой. И это пугает меня,
— А меня нет. Ведь все это одни слова. Ими жонглируешь, когда не хватает сил идти
дальше; потом их снова забываешь. Они похожи на всплески фонтана: к ним прислушиваешься
какое-то время, а потом начинаешь слышать то, что нельзя выразить словами.
Клерфэ огляделся вокруг. Внезапно ему показалось, что они с Лилиан окружены невидимой
стеной тишины, которая приглушает уличный шум. Проникая сквозь нее, он напоминает
журчание фонтанов или шелест листвы, колеблемой ветром. Эта тишина сильнее бури, —
подумал Клерфэ, — ибо она была вначале и будет в конце, и сама буря родилась из тишины.
— Я тебя очень люблю, — сказал он.
Все замерло вокруг. Даже внезапно вспыхнувший в кафе скандал не нарушил тишины.
Откуда-то в мгновение ока появился полицейский, несколько алжирцев горячо
жестикулировали, какая-то девушка поносила все на свете, по улице с криком пробегали
мальчишки-газетчики. Только Клерфэ и Лилиан сидели молча, казалось, они опустились в
стеклянных скафандрах на дно незнакомого и беспокойного озера; они не испытывали никаких
желаний и были полны любви.
— Пойдем, — сказала наконец Лилиан. — У меня в комнате еще осталось вино.
Платье — это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек
становится иным, хотя сразу это не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья,
воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не
имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и
вместе с тем не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают,
как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья
любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверные друзья и
даже чем возлюбленный.
Лилиан все это знала. Она знала, что шляпка, которая идет тебе, служит большей
моральной опорой, чем целый свод законов. Она знала, что в тончайшем вечернем платье, если
оно хорошо сидит, нельзя простудиться, зато легко простудиться в том платье, которое
раздражает тебя, или же в том, двойник которого ты на этом же вечере видишь на другой
женщине; такие вещи казались Лилиан неопровержимыми, как химические формулы. Но она
знала. также, что в моменты тяжелых душевных переживаний платья могут стать либо добрыми
друзьями, либо заклятыми врагами; без их помощи женщина чувствует себя совершенно
потерянной, зато, когда они помогают ей, как помогают дружеские руки, женщине намного
легче в трудный момент. Во всем этом нет ни грана пошлости, просто не надо забывать, какое
большое значение имеют в жизни мелочи.
